Беглянка (сборник)

А еще до этого, в феврале, Джулиет после работы стояла на автобусной остановке в студенческом городке. Весь день лил дождь, но сейчас на западе образовалась полоска чистого неба, которая багровела в том месте, где солнце закатилось в воды пролива Джорджирд. Этот признак удлинения дней, обещавший смену времен года, оказал на Джулиет неожиданное и сокрушительное воздействие.

Она поняла, что Эрик умер.

Как будто все то время, пока она жила в Ванкувере, он где-то ее караулил, смотрел, не надумала ли она к нему вернуться. Как будто придерживал для нее место. После переезда все ее существование так или иначе замыкалось на Эрике, и она еще не до конца сознавала, что его больше нет. Совсем. Память о нем ушла из обыденности и повседневности этого мира.

Вот, значит, что такое скорбь. Это такое ощущение, как будто в тебя залили ведро бетона, который стремительно застывает. Двигаться тяжело. Войти в автобус, выйти из автобуса, пройти полквартала до дома (как ее сюда занесло?) – все равно что вскарабкаться на скалу. А теперь еще нужно скрывать это от Пенелопы.

За ужином ее затрясло, но она только крепче стиснула нож и вилку. Пенелопа обошла стол и разжала ей пальцы. Она спросила:

– Из-за папы, да?

Позже Джулиет рассказала двум-трем людям (в частности, Кристе), что в этих словах почувствовала дотоле неведомое тепло и прощение всех грехов.

Холодными ладонями Пенелопа стала растирать руки Джулиет, до самых плеч. На другой день она позвонила в библиотеку, сказала, что мама заболела, и несколько дней выхаживала ее, пропуская уроки, пока Джулиет не окрепла. Ну, или, по крайней мере, пока не миновало самое плохое.

За эти несколько дней Джулиет рассказала Пенелопе все. Криста, скандал, сожжение на пляже (до сих пор это чудом удавалось скрывать). Все.

– Напрасно я на тебя это вылила.

Пенелопа ответила:

– Да, наверное. – Но тут же стойко добавила: – Я тебя прощаю. Я не маленькая.

Джулиет вернулась к жизни. Приступы, вроде того, что она пережила в автобусе, иногда повторялись, но уже не с такой силой.

Благодаря своим библиографическим изысканиям она вышла на людей с Регионального телевидения и согласилась на работу, которую ей предложили. Проработала год, потом стала вести ток-шоу. Тут обещало пригодиться бессистемное чтение, которому она предавалась все эти годы (и которое так порицала Айло, когда они еще жили в Уэйл-Бей), – все эти обрывки и обрезки информации, случайные интересы и быстрое усвоение. Она выработала самоуничижительную, немного задиристую манеру, которая обычно производила хорошее впечатление. В кадре она чувствовала себя спокойно. Зато, придя домой, вспоминала какие-то проколы, нервозные моменты или, что еще хуже, оговорки и начинала метаться по квартире, тихонько скулить или ругаться.

Через пять лет открытки приходить перестали.

– Это ничего не значит, – сказала Криста. – Она просто давала тебе понять, что жива-здорова. Теперь она считает, что ты это уяснила. Верит, что ты не натравишь на нее сыщика. Вот и все.

– Я слишком много на нее повесила?

– Ох, Джул.

– Смерть Эрика. Потом мои отношения с другими мужчинами. Я дала ей увидеть чересчур много страданий. Моих дурацких страданий.

За семь лет, от четырнадцатилетия до совершеннолетия Пенелопы, у Джулиет было два романа, и оба раза она суматошно влюблялась, а потом этого стыдилась. Один из ее мужчин был намного старше, да к тому же состоял в прочном браке. Другой оказался значительно моложе; этого напугала ее страстность. Впоследствии Джулиет сама себе удивлялась. На самом-то деле, говорила она потом, он ей совершенно не нравился.

– Да, наверное, – ответила Криста, которая уже начала тяготиться. – Хотя не знаю.

– Ох, Крис. Я была такой дурой. Больше я на мужчин не бросаюсь. Правда?

Криста не стала уточнять, что бросаться, видимо, уже не на кого.

– Правда, Джул. Правда.

– Но вообще-то, ничего ужасного я не совершила, – приободрилась Джулиет. – Зачем я все время ною, что сама виновата? Она – загадка, вот и все. Нужно с этим смириться. – Она изобразила приговор. – Загадка. И холодная, как рыба.

– Нет, – возразила Криста.

– Нет, – подхватила Джулиет. – Нет… это неправда.

Прошел второй июнь, вестей так и не было, и Джулиет решила переехать. Первые пять лет, говорила она Кристе, ей хотелось дождаться июня и посмотреть, что же будет. Но сейчас все шло к тому, что она будет задаваться этим вопросом каждый день. И каждый день отчаиваться.

Джулиет присмотрела многоэтажку в Уэст-Энде. Поначалу она собиралась выкинуть все, что хранилось в комнате Пенелопы, но в конце концов распихала вещи по мешкам для мусора и увезла с собой. Теперь у нее была всего одна спальня, но зато с кладовкой в подвале.

Она начала бегать в Стэнли-парке. О Пенелопе она теперь даже с Кристой заговаривала редко. У нее появился бойфренд (теперь это так называлось), который никогда не слышал о ее дочери.

Криста слабела и мрачнела. В один из январей она скоропостижно умерла.

В телеэфире вечно работать не будешь. Как бы тебе ни симпатизировали зрители, наступает момент, когда им хочется увидеть кого-то другого. Джулиет предлагали сменить род деятельности – готовить предварительные материалы, озвучивать передачи о природе, – но она бодро отказывалась, заявляя, что ей нужна полная перемена обстановки. Она вернулась на кафедру классической филологии (штатный состав которой сократился донельзя) и собралась возобновить работу над докторской. Для экономии средств она перебралась из многоэтажного дома в маленькую холостяцкую квартирку.

Ее бойфренд уехал преподавать в Китай.

Квартирка располагалась в подвале, но раздвижные двери черного хода открывались на уровне первого этажа. А за ними был небольшой, мощенный кирпичом дворик, где стояли вазоны с вьющимися по шпалерам клематисами и душистым горошком, с лекарственными травами и цветами. Впервые в жизни, пусть и в очень мелком масштабе, она занялась садоводством, как некогда ее отец.

Иногда – в магазинах, в университетском автобусе – к ней обращались незнакомые люди: «Извините, но мне очень знакомо ваше лицо» или «Вы случайно не с телевидения?». Но примерно через год это закончилось. Подолгу просиживая с книгой и чашкой кофе за выставленными на тротуар столиками, Джулиет оставалась незамеченной. Она отрастила волосы. За те годы, что она красилась в рыжую, они потеряли глубину своего естественного цвета, стали русыми с проседью, тонкими, волнистыми. Почти как у ее матери, Сары. У той мягкие светлые непослушные волосы сначала подернулись серебром, а потом побелели.

У нее больше не было условий, чтобы приглашать на ужин гостей, и она потеряла интерес к кулинарии. Готовила себе что-нибудь сытное, но без разносолов. Без особого умысла перестала общаться почти со всеми знакомыми.

Ничего удивительного. Джулиет устранилась от своей прежней жизни, в которой постоянно была на виду: оживленная, неравнодушная, эрудированная. Теперь ее окружали книги, которым она уделяла большую часть суток, невольно углубляя, а то и меняя свои первоначальные суждения. Бывало, она по неделе не включала новости.

Диссертацию она забросила, переключившись на так называемых древнегреческих романистов – их творчество относилось к довольно позднему периоду античной литературы (который начался в первом веке Новой эры, как она теперь говорила, и продолжался до раннего Средневековья). Аристид, Лонг, Гелиодор, Ахилл Татий. Их произведения большей частью утрачены или сохранились в виде фрагментов, к тому же многие считаются непристойными. Но существует роман Гелиодора под названием «Эфиопика» (первоначально хранившийся в частном собрании, но изъятый при осаде Буды), который приобрел известность в Европе после выхода в свет базельского издания 1534 года.