Бегущая в зеркалах

В этом смысле Остапу еще предстояло пройти жестокую школу, многое узнать и со многим распрощаться. Все последующие месяцы, годы, все страшное и громадное, обыденное и невероятное, названное Войной, Остапу забыть было бы проще, чем тот заволжский вечер, будто вытравленный в памяти каленым железом. Но делать этого он не собирался. Напротив, многократно перебирая события этих лет, осмысливая заново каждую мелочь, он наконец-то понял, что же в сущности произошло, какая дьявольская сила закрутила пружину сюжета, превратившего коммуниста, лейтенанта Красной Армии в гражданина Французской республики Остина Брауна, имеющего большой вес в деловых кругах, полномочия и статус non grata в тех сферах, тайны которых открываются лишь в фантастических домыслах криминальных романов. Сила эта, позже названная "культом личности", а еще позже - репрессивным тоталитаризмом, в дни Отечественной войны воплощалась в образе "отца народов", любимого вождя, чей особый, волнующий голос несущийся из трескучих наушников полевого радио, призывал их - рядовых и командиров, солдат и офицеров - стоять до конца, "до последней капли крови". Сколько же этих капель, ведер, галлонов, цистерн теплой человеческой крови было пролито тогда за победу, идущими на смерть с его именем на устах?

По завершению войны была названа цифра - восемь миллионов погибших, в шестидесятые годы мир содрогнулся, узнав о двадцати миллионах и лишь в девяностые, семидесятилетнему Остину Брауну будет дана возможность узнать правду - более тридцати пяти миллионов жизней унесла у его Родины та война. Море крови в самом буквальном, ужасающе-достоверном смысле. Сколько же из них, из тридцати пяти миллионов, рассталось с жизнью зазря, стало жертвами даже не глобально-исторических просчетов, а просто - "неоправданными потерями", теми, чьей жизнью распорядились бездушные нелюди, забывшие истинную цену людской крови?

Мысль о том, что Родина жила и воевала не совсем так, как представлялась ему, впервые пришла Остапу уже в конце войны.

С точки зрения строевого армейского офицера, лейтенанту Гульбе, попавшему в командирские "холуи", сильно повезло. Сам же комдив, заполучивший в шофера преданного, храброго, башковитого парнишку не раз благодарил судьбу в лице помощника начальника штаба дивизии по кадрам за полученный подарок.

Имея отличный послужной список и завидную боевую репутацию, лейтенант моторизованной части сухопутных войск поступил в распоряжение командира артиллерийского дивизиона Сергачева

В.С. в начале 1944. Предшественник Остапа подорвался на мине вместе со своей верной старушкой-полуторкой. Теперь же нового "возилу" ждал пахнущий краской "виллис", прибывший на фронт от американских союзников.

Сергачев В.С. жилистый, поджарый, с худым лошадиным лицом, туго обтянутым обветренной землистого цвета кожей, был немногословен, неулыбчив, скуп на похвалу. Доцент-математик, попавший на фронт прямо из стен Ленинградского университета, во главу своей командирской миссии поставил жесткий профессиональный и нравственный принцип: неоправданные человеческие потери приравнивать к преступлению. Выдержать этот, не очень популярный в командных верхах принцип, было ой как не легко, и Остап подставил командиру свое крепкое молодое плечо, помогал, чем мог - смекалкой, расторопностью, инициативой, "прикрывал" Сергачева перед полковым начальством, "выбивал" запасные детали и бензин в хозяйственной части, выискивал хитрые пути-дорожки, объезды и прикрытия и не унывал, когда надеяться было не на что и смерть дышала в лицо.

Комдиву было под сорок, но чувствовалось, что берет он уже не силами и энтузиазмом, а жилами и совестью. Шло наступление по всему фронту и артиллерия, этот "бог войны", по крылатому определению тов. Сталина, действуя в связке с пехотным батальоном, подготавливала боевые позиции, прикрывала наступление, обрушивая удары на яростно сопротивляющегося противника.

Сергачев почти не спал, отключаясь на несколько минут в блиндаже или на ходу в машине, и Остап, его фронтовой брат и нянька, увидев откинувшуюся голову сраженного сном комдива, заруливал в лесок - переждать пяток- другой минут. Глубоко запавшие, потемневшие глазницы, торчащий острый кадык, тяжелое дыхание - это измученное, на исходе сил тело, тянуло из дня в день тяжелый воз ответственности и за три артиллерийские батареи с орудийными расчетами, известными ему поименно - за все вместе и за каждого в отдельности, за деревушку, попадавшую в зону обстрела, и за тех, кто в тылу, под защитным прикрытием фронта, за своих - жену и двух дочек, пропавших в блокадном Ленинграде, и за Родину-мать, и лично - за товарища Сталина.

Вот только с последним у Сергачева не ладилось. Не раз и не два возникала эта тема в тех разговорах, что сами собой на пределе откровения, возникают между мужчинами в сполохах артиллерийского огня, с горечью пороха и крови на губах, когда выжить совсем не просто, а "до смерти четыре шага". Когда солгать невозможно, но мучительно важно оставить после себя то, что дороже жизнь - выстраданное умом и совестью понимание. Здесь, в ознобе дождливых осенних ночей, у последней решающей черты начал осваивать лейтенант Гульба школу инакомыслия - ее теорию, совместить которую с личным жизненным опытом было пока невозможно. А вскоре началась суровая практика.

Майор Сергачев, отказавшийся выполнить приказ уничтожить части противника вместе со своим пехотным батальоном, попавшим в окружение, уже на исходе 1944 года был отдан под трибунал.

Вскоре после этого Остап, отлежавшись после ранения и контузии в госпитале, приехал на неделю в свой разгромленный город, над героическими страшными развалинами которого рука об руку витали Победа и Смерть. Тех, кто жил теперь в землянках, напоминавших своими серыми холмиками восточное кладбище, напугать и опечалить уже было трудно. Исхудавший Остап с багровым сморщенным шрамом на выбритом и уже зарастающем черной щетиной затылке узнал, что пятидесятипятилетний Тарас, вставший в рядах ополченцев на защиту Сталинграда пал смертью храбрых, непутевый брат Андрий, еще до воцны лишившийся на заводе по пьянке 3-х пальцев и оставшийся в тылу, отдал свою жизнь не задумываясь, подтаскивая под огнем патроны защитникам ставшего позже легендарным "дома Павлова". Эвакуации не было - население города предпочло смерть бегству - только так мог быть сформулирован смысл этой бойни для города имени Вождя. Постаревшая, совсем маленькая и старая мать, перейдя на шепот, сообщила сыну и еще одну, окончательно подкосившую его новость: еще до осады семья Виктории была арестована. Ее родители-инженеры оказались врагами, передававшими немецким шпионам чертежи секретного оружия, к чему, конечно, была причастна и их взрослая дочь.

Остап выбился из сил, отыскивая концы этой истории, но не добился ничего, кроме коротенькой справки: "осуждены на десять лет без права переписки". Те, кто давно толкался в "инстанциях" и разбирался в подтексте судебных формулировок объяснили искать бесполезно, просто уже некого.

Точка. Прихватив флягу с трофейным спиртом, Остап ушел к Волге. В эту ночь тяжелого прозрения, в котором было больше ожесточенности, чем понимания, сгинул "гарний хлопчик" Остап, со всеми своими дипломами и грамотами, со всем своим, под пулями пронесенным прекраснодушием, улетев в черное звездное небо. Храпящее водочным перегаром, исхудавшее тело лейтенанта, уронившего пьяную голову на холодную, вычерненную мазутом гальку, принадлежало тому, кто должен был научиться жить заново, с закрытыми глазами, со связанными руками, с ампутированной горем душой.

4

Но полного перерождения не получилось. Боль спряталась, ушла в подполье, оставив памятную отметину - седую прядь у левого виска. Восставший было разум остепенился, найдя спасительную опору: ответ за позор и беды его народа должен понести и тот, кто бандитским нахрапом зажал в тиски предательства мудрого, но доверчивого Вождя. Предстоит восстановить справедливость, но прежде всего - дожать до конца проклятую фашистскую гидру.

Остап вернулся на Первый Белорусский фронт, попав по разнарядке военкомата в части НКВД, ведущие спецработу на отвоеванных Красной Армией территориях. Уже были освобождены от фашистов многие районы Литвы и Латвии, советские войска теснил захватчиков в Белоруссии, подступаясь к границам Польши и Австрии. Работа предстояла большая - вернуть стране награбленные и брошенные немцами материальные ценности, восстановить социальную справедливость в тех местах, где до сего момента ни социальной справедливости, ни имущественного равенства не было. В общих чертах "особая деятельность" выглядела так: части НКВД, двигающиеся за линией фронта, прочесывали занятую территорию, изымая бесхозное имущество из разгромленных или брошенных усадеб, богатых домов, музеев и по железной дороге отправляли в тыл. Попадались и особо важные объекты культурной или исторической ценности, чью судьбу определяла специальная комиссия экспертов, состоящая из штабного начальства, представителей местной власти очищенной территории и консультанта - капитана, работавшего до войны в Третьяковке.

Остап, вновь получив "виллис", превратившийся уже в свойский потрепанный "козлик", стал шофером при штабе специальной части, ведущей походную, нервную жизнь. Его непосредственный командир - подполковник Федорчук, отвечавший за своевременное изъятие и отправку груза, держал под контролем всю отвоеванную у немцев территорию Прибалтики.

Фронт грохотал совсем рядом, некоторые населенные пункты по несколько раз за день переходили из рук в руки. Работать приходилось оперативно, изымая вещи под носом совершенно озверевшего от поражений врага. Отступая, фашисты минировали объекты, обладавшие наибольшей ценностью или попросту заблаговременно уничтожали их, так что вступающие на оставленную противником территорию части находили лишь дымящееся пепелище с обломками мраморного фундамента или нелепыми обрубками колонн.

Здесь был тот же фронт, так же гибли ко всему привыкшие солдатики, попадая в обстрел или на заминированный объект, так же беспокойно и ответственно жилось начальству. Но что-то было в этой кипучей, рискованной деятельности "особой части" не фронтовое, не армейское.

Остапа, близкого к верхам, настораживал какой-то ажиотаж, "алчный блеск в глазах", как сказал бы Эдмон Дантес про своих врагов - стяжателей, какая-то особая, шушукающе-подмигивающая секретность и заговорческая круговая порука штабников, работающих при закрытых дверях.