Бегущая в зеркалах

– Ну, Дани, ты не психоаналитик, а наставник приюта для бедных сирот, банальный и злющий притом. Всех обидел. И всех вывел на "чистую воду". Лукка Бенцони не разбойник, а очень симпатичный и респектабельный господин. Я видел, как он рыдал у ее ног. А злополучный доктор Динстлер - увы, не расколдовал, а передал этому славному малому больную женщину, которую он будет любить героически, с сознанием собственной жертвы ... Ну вот тогда-то он и будет негодяем!
– неожиданно завелся Йохим.

– Ты не можешь представить себе, Дани, как она, даже такая "заколдованная" - сногсшибательно прекрасна!

– Вот, Ехи, вот. Сядь, пожалуйста, на место. Мы переходим к серьезным выводам... Из всего, что мне стало известно и о чем я уже был ранее осведомлен, могу с полной убежденностью и ответственностью постановить следующее: - Дани удержал друга, помешав ему подняться: - Спокойно, больной, будьте мужественны. Во-первых, доктор Динстлер, сегодня же, я мокну вас в пруд, а вы расправите крылья - они у вас - лебединые! Тихо, тихо, я только начал. Во-вторых. В вашей лебединой породе все не так, как у нас - простых гусей. У нас "чувиха" - у вас - "Фея", у нас "свиданка" - у вас - "встреча". У нас - жизнь, а у вас - Судьба. Уж не знаю, кто там сочиняет лебединые песни - но эта девчонка - вернее все четыре встречи с ней - твоя Судьба. Твоя лебединая песня. Простите, сударь, за высокий стиль. И не покидайте дивана, пожалуйста. Вы сейчас можете упасть, потому что, в-третьих, Ехи, прекрати выпендриваться и лгать, прекрати отбиваться обеими руками от очевидности - ты любишь ее!. Любишь так, как умеют, естественно, только лебеди, выполняя предписанное Судьбой. Все. Можешь встать.

– Дани сел рядом с другом. Ну а тот и не мог подняться.

В синем бездонном пространстве он явственно увидел огненную линию, сворачивающуюся в круг и услышал щелчек, с которым этот круг, искря на стыке, сомкнулся. Концы сошлись! Он любит, он всегда любил и будет любить Ее, кто бы и где бы она не была.

Утром друзья прощались в некотором замешательстве.

– Как же мне теперь, Дани? Что делать-то? Ждать? Преследовать ее? Добиваться? Забыть?

– Не сможешь ты, лебедь умирающий, преследовать и добиваться. Сиди, значит и дожидайся, когда Судьба сама явится - она у тебя мудреная.

– А если уже нечего ждать - круг замкнулся?

– Ну, тогда доживай в скорбях и трудах праведных И попробуй быть как все. Знаю, вам - лебедям, это трудно. Вот и осваивай новую линию - подвиг смирения...
– Дани подмигнул, - Между прочим, Сильвия с Нелли обещают устроить нам веселое Рождество. Имей в виду, лебедь.

3

Как ни странно, Йохиму стало дышаться легче. Он теперь знал, что любит и раскручивать весь сюжет назад на предмет выявления признаков любви доставляло ему странное удовольствие. Он только сейчас понял, что такое любовь, содрогаясь от мысли, что и Ванду и Нелли принимал за возлюбленных. Он научился ревновать, вспоминая чужие фиалки в комнате Алисы, наверняка, чрезвычайно ей дорогие. Он задним числом стал коллекционировать мельчайшие знаки внимания, которые как драгоценные реликвии собирают все влюбленные. Алисин особый взгляд, когда он заявил о своей некрасивости, ее опровержение и, как она определила его?
– "обаятельный!" Да - обаятельный. Еще она сказала, что у него золотые руки и долго рассматривала ладонь. Подумать только, Она держала эту руку в своих руках! А ее израненные губы под его "штопающими" напряженно-сосредоточенными пальцами...

Йохим достал все фотографии, забытые Алисой, заполнив ими комнаты. Куда бы не падал взгляд - Она была рядом. Он шептал ее имя, не уставая наслаждаться переливом звуков. Единственное имя. Он переживал раннюю розовую влюбленность, полную намеков, догадок, надежд. И был счастлив. Он смиренно наслаждался мыслью, что будет доживать свой век так, одиноким бобылем, среди ее фотографий, с памятью о ней и ее именем на устах. Но прошел не век - а сентябрь, октябрь, ноябрь - три тусклых месяца, и Йохим понял, что и не собирался смиряться, а втайне - ждал. Ждал, что его позовут. В середине декабря сохнущего в одиночестве влюбленного, действительно, позвали. Позвонил Дани и сообщил: - Грандиозные планы на Рождество в Париже: премьера кинокомедии со мной в главной роли и богемные посиделки в хорошей компании.

Напугав друга такой перспективой Дани добавил на всякий случай:

– Шучу. Концерты классической музыки в консерватории и полное уединение

Йохим не отказался, но сообразив, что без Нелли эти "концерты" не обойдутся, решил отсидеться дома, у себя в Геншеле - он уже полгода не навещал бабушку. Взяв у Леже лишнюю неделю отпуска, он уже девятнадцатого декабря сидел за овальным дубовым столом в гостиной старого дома.

Пожилая чета давних друзей Динстлеров, приглашенная Корнелией на торжественный обед по случаю прибытия внука, и сама старушка, сильно согнувшаяся и обмельчавшая, составляли компанию, которой доктор Динстлер коротко и внятно (у Корнелии за ухом чернела коробочка слухового аппарата) докладывал о своих хирургических успехах. Йохим и не заметил, как начав рассказывать о мадмуазель Грави, буквально уперся в эту тему. Ему нравилось произносить отстраненное "мадмуазель Грави", зная, что для него она Алиса. И это было что-то вроде осознания скрытой связи, особой, соединявшей их тайны.

В своей спальне Йохим впервые физически ощутил, что он уже очень взрослый, что кровать коротка для вытянутых ног, а потолок висит почти над головой. Он так же с удивлением обнаружил, что темная картина, которую разглядывал младенцем и после уже никогда не замечал, представляет Марию Магдалину, молящуюся у придорожного камня, а бородатый человек, движущийся к ней надземной походкой в сопровождении маленького летучего облачка-нимба - Христос. Он уже знал, что стоит приглядеться и в опущенном лице кающейся грешницы проступят черты Алисы.

Из окна второго этажа хорошо был виден дом напротив. Голые мокрые ветки деревьев полностью открывали строение казавшееся Йохиму некогда, в просветах цветущих кустов, сказочным замком. Дом как дом, провинциальный, давно не ремонтированный, с робкой претензией на оригинальность, он грустил под дождем и казался пустым и заброшенным. Странно, почему все же Йохим ощущал здесь Ее присутствие? Или же вся печаль и грусть мира - была теперь грустью о ней, а вся радость - ее радостью? Когда-то по этому гравию вышагивали белые балетные туфельки и шурша шинами проносился Ее велосипед... Чей? Был лил вообще у Алисы велосипед, да и знает ли она о существовании этого городка? Наваждение...

Конечно же, он отправился на кладбище, навестить деда и, посидев с полчаса на низенькой скамеечке, пошел туда, где встретил некогда черный камень с фарфоровым овальчиком портрета. Кладбище, вымокшее под дождем, было сейчас похоже именно на то, чем оно и являлось - ничто кроме уныния и скорби не навевали ряды надгробий - мертвых кроватей в заброшенном городе мертвецов. Лишь кое-где виднелись увядшие цветы и красные фонарики, в которых теплились огарки свечей, оставленных утренними визитерами.

"Ага, сегодня воскресенье," - сообразил Йохим, сворачивая на узкую тропинку. Он шел, оглядываясь по сторонам и замирая от предстоящей встречи. Где же этот камень и кустик желтых роз, прильнувших к его холодной черной глади?

Уже стемнело, а Йохим все блуждал, вглядываясь во мрак, кружил среди могил как ищейка. Несколько раз ему казалось, что кто-то стоит за его спиной, он резко оборачивался - но только поскрипывание веток, шелест увядшего венка, потревоженного ветром, нарушали безлюдную тишину. Он уже запомнил какие-то имена на ближних надгробьях, узнавая чужие, улыбающиеся с мокрых портретов лица и покрываясь мурашками холодел, не решаясь признаться: ни того имени, ни того лица среди них не было...

Дома, отогреваясь горячим чаем, Йохим осторожно спросил у бабушки о доме напротив.

– Стоит он пустой, гниет. Никому не нужен. Съехали они все еще лет пять назад. И не слуху ни духу...

"...Конечно же, так и есть. Так и должно было быть: фантомы исчезают, миражи рассеиваются. Интересно, а что если в клинике никто не вспомнит о мадмуазель Грави, а в картотеке не окажется истории ее болезни? Тогда я точно буду знать, что спятил".

– Ехи, тебе звонит Даниил, кажется из Парижа, - прозвучал сквозь дремоту голос Полины.
– Умоляет меня отпустить тебя к Рождеству... Что уж там - поезжай. Интересно разве со стариками сидеть.