Бел-горюч камень

– Я одинока. Раз в сто лет я открываю уста, чтобы говорить, и мой голос звучит в этой пустыне уныло, и никто не слышит…

– Да слышу я, слышу, – звякая подойником, откликнулась от двери Полина. – С кем болтаешь?

– С коровами, – стушевалась Изочка.

Полина задумчиво усмехнулась:

– Вот смотрю я на тебя, Готлиб, и никак не пойму: то ли ты шибко умная, то ли, обратно, дура дурой. А может, «луч света в темном царстве»?..

Перед обедом забежал Галин Сережа. Все испугались, думали, что-то случилось, а он вручил Изочке коробку с бисквитным тортом. Только тогда она вспомнила, что у нее день рождения.

Полина подарила общую тетрадь, почти новую, всего без пяти передних листов. Наташа, рукодельница и чистюля, – носовой платок с тоненькими кружавчиками по краям. В детдоме носовые платки не полагались, не напасешься на всех. Если у кого-то начинался насморк, кастелянша выдавала чистые тряпочки.

Самой приятной неожиданностью для Изочки стал подарок Бэлы Юрьевны. Воспитательницы в этот день не было, но передала через няню таинственную сумочку, шитую из зеленого шелка. Изочка открыла, а там – пуанты! Она видела пуанты только на ногах Бэлы Юрьевны во время занятий танцами – белые, атласные, твердые, со срезанным носочком и завязочками. Белочка, наверное, специально заказала мастеру балетную обувь, ведь в магазине такая не продается, и размер как-то узнала…

Пуанты пришлись впору и крепко держали ступню, чуткие к ногам. Изочка закружилась между койками – ах, как весело, как легко! Плие! Де ми! Батман тондю!

– Ишь, пируэты откалывает, – кивнула Наташа Полине, любуясь Изочкой, – балерина!

Полина отложила учебник истории, засмеялась:

– Готлиб, мы с тобой в одном театре будем работать! Я – петь, ты – танцевать!

– Нет, я хочу сниматься в фильмах! – крикнула Изочка, прыгая у двери. – Актрисы кино умеют петь, танцевать, представлять смех и слезы, все-все умеют!

– Может, и станешь сниматься, – согласилась покладистая отчего-то Полина. – У тебя глаза красивые. Волосы тоже ничего, сами по себе вьются. И скачешь, как горный козел.

– Ты же говорила, что никуда отсюда не уедешь, – напомнила Наташа. – А на актрис не здесь, в Москве учат. Если еще Леопарда позволит десять классов закончить.

– Отучусь и приеду, к тому времени здесь свою киностудию откроют!

– Ага, через тыщщу лет, имени знаменитой Изольды Готлиб!

Наташа щекотнула под ребра, когда будущая знаменитость пролетала мимо. Изочка рухнула на койку, хохоча, задрыгала ногами в чудесных пуантах… ой, мамочки, – и, захлебнувшись смешком, замерла.

Мама!

«Мария любила тебя, жила ради тебя и о себе не думала… Ты к этому дню по-другому попробуй отнестись. Особенный он: хоть и печальный, а в то же время с благодарностью к матери за счастье жить, и сама эта радость. Хохот-веселье вовсе не обязательно устраивать…»

Как Изочка посмела веселиться, плясать и прыгать в день маминой смерти?! Как могла забыть?!

Пуанты упокоились до времени в тумбочке. Изочка вытащила патефон из-под кровати. Пластинка Вадима Козина поверх конверта была бережно обернута газетой. Дорожки на старом диске стерлись, игла шипела, «заедала» и подскакивала на слове «туманное»: «Утро тума-ма-ма-манное».

На ужин не пошли. У запасливой Наташи с прихода Гали сохранился кусочек плиточного чая, попросили у няни кипяток из «титана». Весь вкуснющий торт съели втроем. Он, впрочем, был небольшой, размером с пять пирожных. Изочка никого не позвала.

– Ты чего закуксилась? – спросила Наташа.

– Так…

Полина взглянула внимательно:

– Плакать, что ли, собралась?

Изочка не ответила, отошла к тумбочке и снова завела патефон.

– Ма-ма, ма-ма, – страдал бархатный голос. Изочка легонько подталкивала иглу, и «больное» место перескакивало сразу на «Нехотя вспомнишь и время былое…»

Окно схватилось к ночи искристыми иголочками. Через дорогу и перелесок за ним простирались нивы. Печальные, снегом покрытые.

Давно ушел с земли писатель Тургенев, ушел и автор прекрасной музыки, а Изочка, живая и пока еще не старая, сидела и слушала их романс. До самого отбоя крутила одну и ту же пластинку. Девочкам надоело, но они терпели, все-таки день рождения у человека…

Под утро Изочка проснулась оттого, что между ног стало горячо и мокро. «Неужели описалась?» – удивилась она. Но было не просто мокро, а скользко и липко. Изочка встала с постели, подошла к светящейся дверной щели и нагнулась. Прямо на ее глазах в середине пижамных штанов расцветал алый цветок.

«Умираю! – ужаснулась Изочка. – Бог покарал меня за веселье и пляски в смертный день!» И вспомнила: «Красная армия…»

Няня, дремлющая в конце коридора на трех табуретах, открыла глаза и села, едва Изочка подошла к ней. Заметив красноречивое пятно, сочувственно качнула головой:

– Пока полотенечко чистое дам, а завтра у кастелянши попроси, у нее на это дело старые простынки откладены.

Потом, лежа в кровати и стараясь не двигаться, Изочка с отвращением прошептала:

– И так двенадцать раз в год.

В окно поверх тонких узоров инея уже заглядывало туманное утро. Его сдержанный, царственно синий свет будил на стенах неспящие тени. Тело дышало знойной пропастью, живот потягивало больно и жарко.

Изочка думала о маме Марии и матушке Майис – что бы они сказали ей сегодня? Думала, что теперь весною законно получит от государства вместо ватника полупальто с цигейковым воротником и хромовые сапожки. Она будет начищать их гуталином до безупречного блеска. Если майской ночью к ней, как в тот раз, явится Гришка, он, может быть, согласится поцеловать ее один раз для проверки – интересно это или так себе. Изочка думала, что когда дядя Паша вернется из командировки, она расскажет ему про диван для Гали и попросит в долг немного денег на польские духи, либо рижские, какие найдутся, чтобы меньше пахнуть детдомовской хлоркой. Думала, что стала настоящей девушкой, взрослой Изой – Изольдой, и маленькой наивной Изочкой не будет уже никогда…

Никогда.