Белый орел, Красная звезда
Шрифт:
В чисто индивидуальном плане война дала богатый опыт, оказавший влияние на жизни отдельных ее участников, занявших позднее посты мирового значения. Весьма любопытно было бы узнать, как повлияло пребывание в осажденной Варшаве монсиньора Акилле Ратти на семнадцатилетний период его понтификата в Риме в качестве папы Пия XI. Не будет преувеличением сказать, что его энциклика "Divini Redemptoris", предающая анафеме атеистичный коммунизм, была обобщением его личного вызова, брошенного большевистским армиям под Радзымином. Не менее любопытно было бы понять с определенностью, как глубоко унижения и обвинения, связанные с кампанией 1920 года, повлияли на чувства и действия Иосифа Сталина.
* * *
В сфере военной теории и практики, операции польско-советской войны обратили внимание континента, главные армии которого только что окончили четырехлетний курс окопной войны, на значение подвижности и наступательной тактики. Они предоставили для сравнения богатейшую смесь старых и новых методов, кавалерии и танков, локальных добровольческих формирований и общенациональных армий, энергичного наступления и концентрированной обороны. Некоторые наблюдатели, как например представители Межсоюзнической миссии, отказали сражениям в Польше в особом значении. Генерал Рэдклифф отметил подвижность, но посчитал ее следствием средневековых условий, которые неприменимы в условиях современных армий.[355] Лорд Д’Абернон посчитал, что “сражения велись в духе восемнадцатого столетия”.[356] Вейган считал, что
Любопытно, что среди несогласных с ними военных, три наиболее громких имени принадлежат ветеранам польско-советской войны. Шарль де Голль, Владислав Сикорский и Михаил Тухачевский были участниками этой кампании, и нет никаких сомнений в том, что их военная служба в Польше серьезным образом повлияла на их образ мыслей. Все они испытали на себе критику современников, что является общим для всех представителей авангарда военной теории. Де Голль отличался от своих современников тем, что продолжал оставаться приверженцем наступательного духа, присущим французской армии до 1914 года, может быть из-за его службы в иностранной армии, где наполеоновские идеалы все еще были живы. Его лекции в Рембертуве стали первой возможностью для представления взглядов, получивших развитие в его книге “Le Fil de L''Ep'ee” (“На острие шпаги”). Он обладал достаточно независимым умом, чтобы ухватить истину, которая ныне является очевидной, что только технические недостатки представляют серьезное препятствие для соединения крайне желательной подвижности польской кампании с огневой мощью Первой Мировой войны. Его интерес к танковой войне казался чем-то эксцентричным в среде французского генералитета, равно как и его знание Восточной Европы в среде западных политиков. Сикорский мыслил в том же направлении. Еще в 1920 году он успешно экспериментировал с танками и бронеавтомобилями на Вкре. Его рейд на Ковель с колонной моторизованной пехоты был описан его сторонниками в качестве первого применения тактики блицкрига. В период 1928-1939 годов, находясь в вынужденной отставке, он изложил свои мысли на бумаге. Он опубликовал книгу “Przyszla Wojna” (“Будущая война”), которая в 1935 году стала доступна во французском переводе под невыразительным заголовком “La Guerre Moderne” (“Современная война”). В ней он рекомендовал использование танков для наступательных целей, и верно предсказывал, что их использование будет развиваться гитлеровским вермахтом, единственной европейской армией, свободной от старых догм. В отличие от де Голля и Сикорского, Тухачевский не дожил до подтверждения правоты своих идей, хотя и довольно унизительного. Он не отказывался от своей стратегии, примененной в Сибири и Польше и, несмотря на возражения старших по возрасту военачальников, придерживался теории революционной войны. Как начальник советской Военной Академии с 1921 по 1925 год, и как заместитель председателя Реввоенсовета СССР с 1931 по 1937 год, он обладал существенным влиянием. К своему несчастью, он был выдвиженцем Троцкого, крах которого стал причиной его опалы и, в конце концов, смерти. В его экспериментах с парашютистами, воздушно-десантными дивизиями и тяжелыми танками в начале тридцатых годов принимали участие представители немецких Люфтваффе и танковых войск, которые на секретной основе проходили обучение в России. Окончательно ирония этой истории проявилась в 1939-41 годах, когда Хайнц Гудериан, ученик Тухачевского и, по собственному признанию, поклонник де Голля, реализовал предсказания Сикорского, разбив вначале польскую армию, в которой Сикорскому уже не было места, затем французскую армию Вейгана, в которой де Голль был единственным командиром, добившимся хотя бы локального успеха, и в третью очередь, весь стратегический резерв Красной Армии, который в отсутствие Тухачевского принял статичную, оборонительную тактику. Все сомнения касательно выводов, которые должны были быть сделаны в ходе споров межвоенного периода о роли кавалерии, были быстро разрешены 9 сентября 1939 года, когда на прусской границе польские уланы атаковали танки Гудериана точно тем же героическим манером, как они атаковали Конармию в битве под Комаровом девятнадцатью годами ранее. На это раз результат был катастрофическим. Идеи Сикорского и де Голля заслужили доверие только тогда, когда армии, для которых они предназначались, были уничтожены. Размышления Тухачевского на тему “Новых вопросов войны”, написанные в 1931-32 годах, были опубликованы только через тридцать лет, когда в этом уже не было ни вопросов, ни новизны.[359]
* * *
В политической жизни Польши война 1919-20 годов вызвала огромный эффект. Это был главный формирующий фактор в период возрождения республики. Она определила главные значимые фигуры, организации и идеологию на последующие два десятилетия. Она утвердила личный примат маршала Пилсудского. Он вышел из войны бесспорным вождем нации, хотя и раздраженный ее политическими результатами и испытывая отвращение к отношению к Польше со стороны ее “союзников”. В мирное время он ощущал себя рыбой, вынутой из воды. Он лежал на обетованном берегу национальной независимости, задыхаясь без опасностей и заговоров, бывших его стихией. Его характер стал быстро портиться. Его приказная манера превратилась в банальные приступы злости, его неподражаемые афоризмы в вульгарные и публичные оскорбления. Вначале он отошел от политики, чувствуя тошноту от партийных споров, продолжающихся нападок со стороны национал-демократов, “неблагодарности” демократического движения. Он отказался выставлять свою кандидатуру на президентских выборах 1922 года, и отказался от своего поста Начальника государства. Но 12 мая 1926 года, при поддержке испытанного бунтовщика генерала Желиговского, ставшего военным министром, он появился в восточных предместьях Варшавы во главе своих восставших уланов. После трехдневной гражданской войны, он проложил себе путь через мосты на Висле, вынудив и правительство и президента уйти в отставку. До его смерти девятью годами позже он оставался истинным правителем Польши. Своим “майским переворотом” он во многих смыслах завершил последний этап замышленного Тухачевским “Похода на Вислу”. Это был “левый” переворот, хотя и свершенный армией, но поддержанный социалистами и коммунистами. Заявленной целью его было предотвращение распространения фашизма. Главной целью его было устранение Винценты Витоса, только что сформировавшего третье коалиционное правительство. Но режим Пилсудского быстро скатился до уровня личной диктатуры его ближайшего окружения, последовательно убирая оппонентов любых убеждений. Уже в сам день переворота конная полиция разогнала коммунистический митинг в честь празднования годовщины его победы. В 1930 году большинство лидеров оппозиции, включая Витоса, были арестованы и обвинены в предательском заговоре. Многие из тех, кто не смог скрыться за границей, оказались в заключении в знаменитом лагере в Березе-Картузской, чье имя стало символом, но уже не периода сплочения народа времен войны с Советами, начавшейся здесь в 1919 году, а национального раскола и деградации.
Верховенство Пилсудского было тесно связано с доминирующей позицией польской армии, которая в войне 1919-21 годов прочно заняла место официального спасителя нации. Армейские офицеры находились на вершине общественного уважения и естественным образом становились политической силой.
Их влияние было таково, что в конце концов они монополизировали не только правительство, но и оппозицию. В первом, конституционном периоде, контроль над армией, был чем-то вроде политической крапивы, к которой ни одно из кратковременных правительств не решалось прикоснуться. Причиной отставки Сикорского с поста премьер-министра в июле 1923 года и отказа Соснковского от должности военного министра в 1924-м была неразрешимая проблема - кто, кроме Пилсудского может занять должность генерального инспектора Вооруженных Сил. “Майский переворот” расколол армию надвое. Сторонники Пилсудского представляли собой в основном группу не самых выдающихся офицеров, таких, как генерал Славой-Сладковский, генерал Орлич-Дрешер, полковник Юзеф Бек; во главе сил, лояльных законному правительству стояли более заметные фигуры - Мальчевский, Розвадовский, Загурский, Станислав Халлер, Шептицкий, Андерс, Кукел, и сам Сикорский. Конфликт был таким острым, что 13 мая 1926 года Соснковский пытался покончить с собой. Розвадовский и Мальчевский были арестованы; Розвадовский и Загурский через некоторое время умерли при таинственных обстоятельствах. С этих пор от лоялистов стали избавляться. Их увольняли как из армии, так и из правительства. Их время придет позже. А пока быстрыми темпами шла милитаризация польского правительства. После смерти Пилсудского генерал Славой-Сладковский был премьер-министром с мая по сентябрь 1939 года; полковник Бек был министром иностранных дел с 1932 года; генерал Рыдз-Смиглы принял на себя обязанности Маршала в качестве генерального инспектора и духовного наследника. Единственной активной оппозиционной силой по отношению к проправительственной партии “Озон” (“Лагерь Народного Единства”) руководил один из ближайших сторонников Пилсудского Валерий Славек. Этот период обоснованно можно назвать “правительством полковников”.Крах польского правительства в сентябре 1939 года вновь вывел “лоялистов” на авансцену. Сикорский, чье предложение служить на любом посту в борьбе против немецкого нашествия было отвергнуто, объявился в Париже в качестве главнокомандующего и премьер-министра правительства в изгнании. Соснковский, командовавший доблестной обороной Львова, стал его заместителем. Юзеф Халлер и Мариан Кукел заняли министерские посты. Владислав Андерс вышел из интернирования в России, чтобы принять командование знаменитым Вторым корпусом британской 8-й армии. Бур-Коморовский руководил Варшавским восстанием. Этих людей и их коллег объединяло то, что все они были ветеранами советско-польской войны. Они по определению были профессиональными антикоммунистами, участниками крестового похода против Советов, то есть врагами единственной союзной армии, которая могла освободить их родину. Они вызывали непримиримую ненависть Сталина, который последовательно уничтожал любого из них, попавшего к нему в руки. Они будили недоверие со стороны своих западных покровителей, которые мягко склоняли их компромиссной позиции. Сикорский умер при неясных обстоятельствах в 1943 году; занявший его пост Соснковский закончил войну, будучи интернированным в Канаде. Им не было места в послевоенном мироустройстве. Восточная граница Польши, из-за которой они воевали за двадцать пять лет до этого, не была тем вопросом, в котором Сталин был готов к компромиссу. Они уже не могли спокойно вернуться в свои дома в Вильно, ставшим теперь Вильнюсом, столицей Литовской ССР, или во Львове, ставшим городом в Западной Украине. Не нужны они были и Народной Польше. Ветераны войны 1919-20 годов, как и многие польские солдаты младшего поколения, разделявшие их идеалы, оказались в почетном, но неизбежном изгнании.
Среди поляков в эмиграции сохранилась идеология предвоенной Польши, зародившаяся во время советско-польской войны, так называемая “Sanacja”, что обычно переводится как “санитарный кордон”. Полностью милитаристская по духу, она вдохновлялась идеей католического крестового похода против большевизма. Целью ее было полное устранение следов коррупции и бесчестья из жизни нации. Ее ежегодный съезд созывался, как нетрудно догадаться, 16 августа, в годовщину Варшавской битвы. Как и многие другие движения за моральное обновление, она родилась из казарменной веры в то, что при усердии можно отдраить людские души дочиста. Она вела к углублению духовной изоляции Польши, как от западных демократий, так и от огромного безбожного соседа на востоке. Недавно прошедшую пятидесятую годовщину “Чуда на Висле” отмечали только польские эмигрантские объединения на Западе.
В Советской России о польской войне вспоминают редко. Согласно большевистским установкам, это был лишь эпизод в событии более крупного плана. Поначалу ее рассматривали просто как задержку в установлении советской власти на Окраинах; на пике своем она рассматривалась как шаг на пути к европейской революции; к концу же она представлялась затруднением, от которого необходимо было избавиться как можно скорее. Лидеры большевиков, хотя и часто обращали свои мысли к Польше, стремились втиснуть их в рамки своей общей системы взглядов и, подобно Ллойд Джорджу, злились, когда из этого не ничего не получалось. Они проглядели факт, что вследствие причин географического характера и момента, когда она завершилась, польская война могла оказать влияние на развитие советского государства, далеко выходящее за рамки видимого ее значения.
Окончание польской войны привело к четкой демаркации западной границы Советской России. Это событие утвердило ее изоляцию от Германии и остальной Европы. Следовательно, можно утверждать, это было первопричиной и, возможно, важнейшим внешним фактором в экономических, дипломатических и политических попытках выйти из этой изоляции. Это событие стало преградой на пути волны интернационализма в советской политической жизни. Оно дало начало тенденции, которая уже никогда не прекращалась, отделять интересы Советской России от интересов мировой революции, и отдавать приоритет суверенитету советского государства. Это привело к понижению авторитета Коминтерна, Троцкого и большевистских интеллектуалов. Эти отдаленные последствия особенно удивительны на фоне того, что революционная программа, принятая окружением Ленина в конце 1920 года, задумывалась, подобно введению подоходного налога в Британии в 1842 году, всего лишь как временная мера.
Польская война была определяющим фактором в кризисе военного коммунизма и последующем введении ленинской Новой Экономической Политики (НЭП). Летом 1920 года восемь из шестнадцати советских армий были задействованы против Польши. Польская война стала важным, и единственным заграничным, предприятием Красной Армии, которое серьезно подорвало систему “военного коммунизма” через милитаризацию железных дорог, усиление реквизиций, рост потребления запасов и вооружений. Как показал пример Смоленска, система уже не могла отвечать возложенным на нее новым требованиям. Правдой будет и то, что стремительный провал польской кампании осенью 1920 года вызвал шок, не менее опасный, чем уже существовавший до этого хаос. Пока Красная Армия могла выглядеть защитницей России от “польских панов” страдания, вызываемые “военным коммунизмом можно было оправдывать и переносить. Но как только Рижское перемирие было подписано, а следом за тем, в ноябре, был нанесен и “coup de gr^ace”[360] по Врангелю, вся эта система потеряла смысл. 25 ноября 1920 года раздутый состав Красной Армии подвергся радикальному сокращению; два с половиной миллиона человек, которые были не нужны и которых было уже нечем кормить, отправились по домам. Военный коммунизм исчерпал все свои возможности, и его нужно было заменить чем-то другим. Пока польская кампания еще развивалась и надежды на экспорт Революции были живы, в НЭПе не было нужды; но как только она завершилась провалом, в нем возникла логичная необходимость. Хотя Ленин и воздерживался от введения НЭПа в течение еще нескольких месяцев, он все четче осознавал, что отказ от революционной позиции в вопросах внешней политики неизбежно должен повлечь соответствующие изменения во внутренней политике и экономике. Не было простым совпадением то, что подписание мира с Польшей в марте 1921 года совпало с серьезнейшими дебатами на Десятом съезде партии по поводу введения НЭПа.
Рапалльский договор 1922 года был естественным дополнением НЭПа. Союз с немецкой буржуазной республикой за рубежом был так же непростителен для большевиков, как и союз с крестьянином-собственником у себя дома. Однако, оба эти “союза” были выгодны. Часто забывают, что до подписания Рижского мира нужды в Рапалльском договоре не было. Пока была жива надежда на постройку революционного моста между Россией и Германией, официальный, дипломатический мост не был нужен. Эта надежда рухнула не из-за окончания Гражданской войны, чей благоприятный итог давал большевистскому руководству один единственный шанс на экспорт революции в Германию, а из-за неблагоприятного в территориальном плане итога польской войны.[361]