Безумный поклонник Бодлера

– К чему эта отповедь? – вскинулся Шарль. – Я собираюсь сам заплатить то, что я одолжил у знакомых! Что же касается поставщиков, то мне всего-то и нужно, чтобы ты заплатил хотя бы два самых неотложных долга – продавцу рубашек и портному. Каких-то жалких четыреста франков! Эти негодяи дали мне последний срок – до завтра. И если ты не поможешь мне так, чтобы родители ничего не знали, я подвергнусь жесточайшему унижению.

– Не думаю, что в сложившейся ситуации нужно что-то утаивать от генерала, – покачал головой Альфонс. – Я испытываю к господину Опику глубочайшее уважение и не хочу от него ничего скрывать. Он вырастил тебя как собственного сына, а ты не питаешь к нему даже элементарной благодарности. Насколько я знаю, ты стучал во многие двери, прося денег, но все тебе отказали, ибо никто не хочет ссориться с человеком, пользующимся всеобщим уважением, каковым является Жак Опик.

– Ты же знаешь, как опечалится мама, – по-детски затянул Шарль. – Кроме того, мне крайне неловко сообщать о случившемся отчиму. Между нами нет прежней близости. Честно говоря, в его присутствии я чувствую себя никчемным и беспомощным. Человек, которого я любил в раннем детстве, теперь меня пугает.

– Я берусь сообщить генералу о твоих глупостях и послужить тебе громоотводом от его праведного гнева, – великодушно предложил Альфонс. – А после того, как твои безумства перестанут быть новостью, мы соберем твоих кредиторов и договоримся с ними таким образом, чтобы они согласились получить деньги постепенно.

– Но завтра мне не обойтись без твоей помощи! – взмолился Бодлер, утративший былой апломб. – Прошу тебя, давай отложим разговор с генералом до более удобного момента!

– Хорошо, я подумаю, что могу для тебя сделать.

Альфонс сдержал обещание и промолчал о крупных суммах, которые ссужал сводному брату, ничего не сказав о долгах Шарля родне, но поэт все равно затаил неприязнь. Получалось, что теперь Шарлю следовало изменить эпатажное поведение, ведь он обещал брату взяться за ум. Но Бодлер не желал менять привычный образ жизни и гневался на Альфонса за то, что брат припер его к стенке. Ведь Шарль стремился вызывать гадливость и омерзение не просто у людей, а в первую очередь у родителей. Ибо если цель будет достигнута, и Каролина с Опиком осознают, что бросили его и что именно по их вине Шарль теперь один-одинешенек на свете, всех презирающий и всеми презираемый, то ужас, охватывающий богов перед лицом их собственного творения, и должен стать их наказанием и его оправданием. Пока Альфонс деликатно молчал, издалека наблюдая за похождениями экстравагантного юноши, знакомые генерала Опика открыли ему глаза на постыдное поведение пасынка. Это уже был скандал, которого и добивался Бодлер. Чужие люди перешептывались за спиной генерала, обсуждая безумства Шарля и упрекая отчима в том, как плохо он воспитал пасынка. Рассерженный Опик созвал семейный совет, на котором для блага молодого человека было решено отправить его в Индию. И, что самое обидное, Каролина с этим согласилась! Теперь уже возмущению Шарля не было предела. Раньше, когда он был ребенком, он видел в матери лишь бесплотного ангела и мог мириться с присутствием отчима рядом с ней. Но теперь, когда Шарль и сам познал прелесть любовных игр, он люто ненавидел этого чопорного господина, оскверняющего за закрытой дверью супружеской спальни его святыню. Жалобные вздохи матери и кидаемые на генерала кокетливые взгляды только разжигали его обиду. Понятное дело, эта осчастливленная Опиком самка больше не любит его и мечтает отделаться от позорящего ее сына. Но, надо признать, что в то же самое время предстоящая поездка волновала Шарля новизной. Смена обстановки сулила новые возможности для творчества. Так, во всяком случае, в тот момент думал Бодлер.

И вот он на борту корабля «Пакетбот Южных морей» направляется в Калькутту. Юноша твердо верил, что через пару лет вернется в Париж повзрослевшим и независимым и уж тогда-то ни у кого не спросит, как ему жить и что делать. Деньги Франсуа Бодлера позволят ему предаться любимому делу сочинительства и не думать о хлебе насущном, как того требует узколобая мать. И вот тогда он напишет гениальные стихи, которые перевернут мир поэзии. Но вдохновение его будет иным. Он еще не знает, каким именно, но точно не мещанским нытьем о прелестях родного края. На судне Шарль развлекал себя тем, что разгуливал по палубе с видом Чайльд Гарольда, с которым, несомненно, себя отождествлял. Он улавливал у себя ту же, что и у байроновского героя, раннюю развращенность ума и такое же пренебрежение моралью. С мрачным удовлетворением Бодлер шокировал немногочисленных пассажиров судна грубыми высказываниями о семье, религии и отечестве, высмеивая за столом приверженность обывателей к традиционным ценностям и наблюдая за их брезгливо меняющимися лицами. Он сочинил историю, будто его выгнали из коллежа Святого Людовика за гомосексуальную связь с однокашником, и, хотя это было неправдой, при каждом удобном случае подробно и с удовольствием об этом рассказывал. При этом он как бы смотрел на себя со стороны и видел актера, талантливо играющего роль. Шарлю доставляло ни с чем не сравнимое наслаждение вызывать отвращение у людей, которых он презирал. Ничего другого они не заслуживали. Жалкие, трусливые снобы! Когда у мыса Доброй Надежды корабль попал в шторм, Шарль наравне с матросами боролся с разбушевавшейся стихией, а перепуганные попутчики прятались в своих наполовину затопленных каютах. Но вот непогода стихла, и Шарль решил, что с него хватит. Путешествие закончено. Ему все окончательно опротивело на «Пакетботе» – и отвратительная однообразная еда, и солоноватая вода, и грубые, развязные матросы, а самое главное – мерзкие людишки, с которыми он вынужден был делить стол и кров. Шарль сошел на острове Маврикий и сообщил капитану, что намерен с первым же попутным судном вернуться домой. И что с того, что он снова не выполнил обещания, данного семье? Шарль и сам уже заметил, что какой бы путь ему ни предлагали, он непременно сворачивал на кривую тропку, предпочитая двигаться не по широкой столбовой дороге, расчищенной для него родителями, а по загаженной обочине, которую облюбовал сам. И, прекрасно отдавая себе отчет в последствиях, ничего не мог с собой поделать, находя оправдания собственной слабости. Предвкушая слезы матери и генеральский гнев, Бодлер всю дорогу готовил душещипательную историю про тяготы морского путешествия и ужасы кораблекрушения, попутно составляя и другой рассказ, предназначенный для приятелей и знакомых. Для друзей он был героем, совершившим паломничество в дальние страны и торговавшим с туземцами. Так было всегда. Правда и ложь в его воображении причудливо переплетались, образуя отдельную реальность, в которой Шарль Бодлер чувствовал себя особенно комфортно.

* * *

Снова и снова я перечитывала незнакомые стихи. Володя был прав: в них говорилось о лесбиянках. Моя мать последний год предпочитала мужчинам женщин. Значит ли это, что речь идет о ней? Голос из розового телефона сказал, что будет давать указания. Следует ли считать это указанием? Мать не отвечает на звонки. Галина тоже. Артур сказал, что мама у нее. Следовательно, надо ехать к Галке, и там все станет ясно. А вдруг это ловушка? Я приеду, и тут меня, тепленькую, примут под белые руки и предъявят обвинение в убийстве Артура. А, будь что будет, Лучано в любом случае найдет способ избавиться от меня, если не приму его дурацкую игру. Уложив деньги, розовый аппарат и листок из книги обратно в сумку, я уже совсем было собралась подняться с табурета и попрощаться со своей детской любовью, как дверь сторожки с грохотом распахнулась и на пороге появился Вовкин напарник. Руки его были заняты пакетами, набитыми до отказа провизией.

– Тук-тук! Не помешаю? Интима не нарушаю? – игриво пробасил Сергей. И, грохнув пакетами об пол, сообщил: – Ух-х, еле доволок. На четыре с полтом затарился. Вот сдача.

При свете лампы Мамай оказался невысок, черняв, быстроглаз и пронырлив. Высыпал на стол мятые бумажки сдачи и только теперь посмотрел на нас с Левченко.

– А чего это вы такие хмурые? – Он заглянул мне в лицо и возмущенно взмахнул руками.

– Вольдемар, ты что, ей про больную дочь рассказал? Вот идиот! Говорил я тебе, что женщин так сразу пугать нельзя! А ты «моя Кира особенная, я за нее как за себя поручиться могу»! Ну и что, дала она тебе денег?

– С какой это стати я должна кому-то дать денег? – насторожилась я.

– Мамаев, замолчи! – вскинулся Вовка. – Кира ничего не знает!

– Вот и прекрасно! Так пусть узнает!

Мамай шагнул к напарнику и задрал рукав его куртки. Я, не отрываясь, смотрела на Вовкину руку, где через запястье готической вязью было набито слово «Кира». Друг детства перехватил мой недоумевающий взгляд и, став малиновым, быстро проговорил:

– Это я давно. Еще до армии.

– Он вас, милая барышня, уже давным-давно разыскивает, хочет денег на операцию попросить, – вводил меня в курс дела Мамаев. – Потому что любит вас с детских лет. И еще потому, что вы богатая и отзывчивая, а он непутевый нищеброд, который, дожив до двадцати семи лет, так и не научился прилично зарабатывать.

– Это правда, Вов? Тебе нужны деньги?

Лев подавленно молчал, зато отозвался общительный Мамаев, неторопливо откручивавший крышку на бутылке с коньяком.

– Мне нужны деньги! И что? Дадите? – с вызовом проговорил он, разливая напиток по чашкам с отбитыми ручками и пододвигая к нам. – Врать не буду, больной дочери у меня нет, зато есть ипотека на двадцать лет. С моей зарплатой – как раз расплатиться и сдохнуть. Так что от денежного вспомоществования я бы не отказался.

И тут меня посетила отличная идея. Парням нужен заработок, а мне нужна помощь. Так не дадим друг другу умереть! Эти двое будут выполнять мои поручения, а я буду наблюдать в сторонке, ничем не рискуя, но щедро оплачивая их труд. В душе шевельнулось что-то похожее на жалость к Володе, но я подавила ее в зародыше. Не верь, Кирка, не бойся, не проси – так в детстве учил меня отец.

– Лев, тебе на самом деле нужны деньги? – снова спросила я. – Могу помочь. Взамен потребую помощь в одном деле.

– Может, я тоже на что сгожусь? – приосанился Сергей, поднося к губам свою кружку коньяку.

– Трезвый вполне сгодишься, – кивнула я.

Чернявый Мамаев, к круглому лицу которого со стильно подстриженной бородкой и раскосыми глазами невероятно подходила его басурманская фамилия, тут же отставил спиртное и вопросительно посмотрел на меня.

– И каковы условия? – подавшись на локтях вперед, поинтересовался он.

– Пять тысяч рублей в день и мои накладные расходы.

– Десять тысяч, – тут же парировал потенциальный помощник, откидываясь на спинку стула. – Пять штук, мадам, вы Вольдемару, как моему заму, можете платить. А я начальник охраны, мне больше получать положено.

Я прикинула, на сколько хватит пачки банкнот, обнаруженных в сумке, и согласилась.

– А делать-то что надо? – запоздало осведомился Мамай. Вовка молчал, словно не слыша нашего торга, напряженно о чем-то размышляя.

– Что скажу, то и надо, – буркнула я, раздраженная предприимчивостью собеседника. – Для начала отвезите меня в Любимовку.

И, перехватив недоумевающий взгляд Мамаева, пояснила:

– Это по Ярославскому шоссе, за Тарасовкой, километров двенадцать в сторону области. Я покажу.

– Вольдемар, ты отвези свою подругу, а я за нас с тобой подежурю, – распорядился начальник охраны. И резонно добавил: – Кто-то же должен оставаться на посту.

Мы с Володей вышли из сторожки и направились к стоянке, на которой тосковала одинокая «Дэу Нексия» невнятного серого цвета. Небо вокруг нас светлело. Утро сменяло ночь.