Безумный поклонник Бодлера

– Скажите, это правда? Вы говорили с самим Эдгаром По? – любопытствовал он, надменно взирая на то, как американский гость перебирает по очереди одну пару обуви за другой.

– Как-то довелось, – обескураженно откликнулся житель Америки, продолжая примерять башмаки.

– И как он?

Иностранец задумался на несколько секунд, занеся ногу над очередным ботинком. Потом сказал:

– Он запомнился мне как человек с причудливым складом ума. Еще помню, что речь его крайне бессвязна.

Смерив собеседника негодующим взглядом, Шарль задел плечом башмачника и поспешно вышел на лестницу. И, надевая шляпу, презрительно обронил:

– Заурядный янки, не более того!

Вдохновленный литературным гением своего кумира, Бодлер взялся за переводы Эдгара По и даже преуспел на этом поприще. Новеллы По в его изложении охотно печатали различные журналы, и это занятие приносило значительно больше денег, чем собственное творчество Шарля. А между тем Париж сотрясала политическая лихорадка. Посещая кабачки, Шарль с нарастающим волнением замечал, что готовится что-то грандиозное. Вокруг бильярдных столов и досок для игры в трик-трак велись разговоры о равенстве и братстве, и хотя Бодлер и сочувствовал беднякам, однако считал и то и другое совершеннейшим абсурдом. Как можно уравнять великого Ламартина и булочника из кондитерской на углу? Это, несомненно, нарушит гармонию мира. И, следовательно, противно ему, как человеку, тонко чувствующему искусство. Однако это не мешало Бодлеру проникаться духом готовящихся перемен, распространяемых народными агитаторами. Все, что несло смуту и разрушение, он принимал с огромной радостью. Его вдруг захватила потрясающая идея – руками взбунтовавшейся черни казнить ненавистного Опика.

Шарль то и дело обращался за материальной помощью к Каролине и зачастую получал отказ, хотя и видел, как трудно он ей дается. И то, что колеблющаяся Каролина все-таки отказывала ему в деньгах, могло иметь лишь одно объяснение – мать боится отчима. Бодлер ненавидел генерала настолько, что Шарлю порой казалось, будто тот убил его отца, чтобы завладеть отцовским местом в супружеской постели. Правда, чаще всего Каролина все-таки помогала сыну выпутываться из финансовых передряг, обставляя квартиры, куда он перебирался в поисках более удобного жилья, либо гасила долги, сделанные сыном в ресторанах и у портных. Но большую часть просьб она все же отклоняла, несмотря на горестные и слезные письма, направляемые в ее адрес. Хотя Каролине были отлично известны все уловки Шарля, сын видел, что игра в «брошенного ребенка» больно ранит ее материнское сердце. А, следовательно, не станет Опика – не будет и проблемы.

И вот наконец свершилось. Народ поднял восстание, чтобы свергнуть опостылевшего короля Луи-Филиппа и учредить республику. В день переворота Шарль был на улице с самого утра. Опьяненный свободой, он бегал с толпой и радовался происходящим переменам. Ему казалось, что теперь кредиторы обязаны будут порвать векселя, судебные приставы не посмеют сунуться в его дом, и те, кому он задолжал, наконец-то оставят его в покое. Он повязал на шею красный галстук и присоединился к простолюдинам, грабящим оружейный магазин. И вскоре Бодлер уже потрясал перед собой новеньким ружьем и патронташем желтой кожи, призывая толпу отправиться к Политехнической школе, которую возглавлял отчим, и пристрелить генерала Опика. Но мятежники не хотели крови незнакомого генерала, не сделавшего им ничего плохого, и Шарлю пришлось смириться с поражением.

Но это был еще не конец. Шарля ждало еще одно потрясение. Избранный министром иностранных дел Ламартин, которого он боготворил с юношеских лет, назначил ненавистного отчима послом в Оттоманскую империю. Это было поистине невероятно! И вновь, несмотря ни на что, непотопляемый Опик был на коне! Следуя за мужем, мать перебиралась в Стамбул и снова оказывалась вне зоны влияния Шарля, что затрудняло возможность получения добавочных средств. Однако была в том и положительная сторона – генерал Опик тоже удалялся на приличное расстояние, что вселяло в пасынка некий оптимизм. Но, честно говоря, Шарль уже не думал об отчиме. Возбужденный переменами, Бодлер с увлечением принялся за издательство собственной газеты, рассчитывая наконец-то обрести деньги и славу. Но в Париже каждый день открывались десятки подобных газет, и расчеты его не оправдались. Тогда Шарль двинулся в провинцию, чтобы возглавить только что открывшуюся консервативную газету «Репрезентант де Лендр». За короткое время пребывания на посту главного редактора Бодлер успел смутить секретаря вопросом, где хранится водка для сотрудников редакции, а подписчиков – утверждением, что «восстание законно, так же, как и убийство». После этого акционеры издания поблагодарили Шарля за беспокойство и распрощались с ним, и Бодлеру пришлось вернуться в Париж. В дороге поэт вдруг поймал себя на мысли, что не написал ни одной поэтической строчки с тех самых пор, как расстался с Жанной. Его закружила карусель мелких сиюминутных забот, а то большое и важное, ради чего он жил, отошло на задний план. Стихи больше не просились на бумагу, соскакивая с кончика пера, точно драгоценные камни с нитки рассыпавшихся бус. И тогда, сам не понимая, как это произошло, Бодлер возобновил отношения с бывшей любовницей.

За время их разлуки Жанна сильно изменилась. Она постарела и подурнела и теперь вела себя иначе. Она даже не пыталась скрывать, что изменяет Шарлю. Ежедневно напиваясь, мулатка давала волю своей необузданной натуре, бранясь и размахивая руками, на одной из которых все еще поблескивал стальной браслет. Вспышки гнева случались с ней все чаще. Мадемуазель Дюваль не стеснялась в выражениях, высказывая сердечному другу все, что о нем думает. И в этой, казалось бы, невыносимо тяжелой обстановке Шарль вдруг снова ощутил знакомые порывы вдохновения, которые, как раньше, подхватывали его и уносили в страну грез. Стихи опять полились рекой, высвобождая потаенные мысли Бодлера. Они стали еще мрачнее, чем были прежде. В его поэзию добавились новые скорбные нотки, ведь Шарль к тому времени лишился сразу двух своих кумиров – Оноре де Бальзака, перед которым преклонялся с ранней юности, и Эдгара По. С жалкой пьянчужкой, обосновавшейся рядом с ним, он не мог поделиться своим горем, изливая душевную боль на бумагу. Если бы рядом была Каролина, она, несомненно, разделила бы скорбь сына. Но мать, проживая в Турции, узнавала о Шарле лишь от случайных собеседников. Как-то на одном из приемов во французском посольстве оказавшийся проездом в Стамбуле писатель Максим Дю Кан простодушно заметил:

– Перед отъездом из Франции я встретил некоего молодого человека по фамилии Бодлер. Я полагаю, о нем скоро заговорят. Этот Бодлер любит оригинальничать, но стихи у него достойные. Они наполнены темпераментом, что по нынешним временам большая редкость.

Генерал Опик тут же нахмурился и отвернулся в сторону. Один из подчиненных Опика толкнул писателя ногой под столом и сделал страшные глаза, давая понять, что тот допустил оплошность. После чего зашептал французу в ухо:

– Ни слова больше! Генерал слышать не может о Бодлере! Шарль его пасынок, и Опик с ним постоянно ссорится.

Дю Кан замолчал и больше о Шарле не говорил. В голове писателя не могло уложиться, как недавно виденный им несимпатичный человек, похожий на сатану-отшельника, с коротко стриженными рыжими волосами, стоящими дыбом, с бритым квадратным подбородком, с маленькими, живыми глазками, беспокойно изучающими лицо собеседника, словно выискивая, к чему бы придраться, с хрящеватым, утолщенным на конце носом и с очень тонкими, всегда поджатыми губами, говорящий манерно и держащий себя вызывающе, может быть сыном такой утонченной и приятной дамы, как госпожа Опик.

Когда все вышли из-за стола, Каролина подошла к французу и, замирая, спросила:

– Вы полагаете, он талантлив?

– Кто? – встрепенулся Дю Кан, успевший позабыть о теме разговора.

– Бодлер, – чуть слышно прошептала Каролина. В глазах ее была такая робкая надежда, что парижский гость лишь рассеянно кивнул головой, опасаясь, что снова скажет что-то не так.

Счастливая улыбка осветила тонкое лицо женщины. Наконец-то настал момент, когда она могла гордиться не только мужем, но и сыном!

* * *

Дорогу к дому бывшей преподавательницы зарубежной литературы я могла бы найти с завязанными глазами. Много лет назад я каждый день в течение двух недель приезжала к ней во двор и, вооружившись биноклем, подолгу сидела в подъезде напротив, наблюдая за ее окнами. Я знала о Лидии Петровне все. О ней и о членах ее семьи. О муже-инженере, сыне-математике и ризеншнауцере Харде, которого все они очень любили.

– Понимаешь, Вов, я случайно стала свидетельницей уличной драки, – по дороге объясняла я. – Сначала парень избивал мужчину, а потом ударил ножом в живот. Я рассказала в милиции все как было, но мать этого парня стала требовать, чтобы я изменила показания. Она преподавала литературу и много говорила о суде над Бодлером, упрашивая меня отказаться от своих слов. Вроде бы судебный процесс сломал поэту жизнь, – выкладывала я Левченко все, что успела запомнить из лекций Лидии Петровны, которая действительно много и с упоением вещала о «про€клятом поэте». – А я так не могу. Я рассказала в милиции то, что видела. В общем, того парня посадили. Теперь он, должно быть, вышел на свободу и сводит со мною счеты. Ты сходи к нему и скажи, что мы все знаем. А я тебя в машине подожду.

Мы заехали во двор и остановились у подъезда.

– Какой этаж и номер квартиры? – только и спросил Володя.

– Пятый этаж, квартира сто восемнадцатая, – сообщила я, наблюдая, как приятель выбирается из машины.

Он направился к открытому подъезду и вошел в подпертую кирпичом дверь. Вернулся минут через десять, ведя на поводке того самого ризеншнауцера Харда. Распахнул заднюю дверцу машины, и собака покладисто запрыгнула на сиденье. Усевшись за руль, Лев хмуро глянул на меня и металлическим голосом сказал: