Безумный поклонник Бодлера

– Где ты их берешь?

– В условленном месте. В нише под мостом.

– Чего Седому от нас надо?

– Честно, брат, не знаю.

– Как он выглядит?

– Здоровый такой, накачанный. Весь в татуировках. И совершенно седой.

– Ладно, живи, падаль.

Вовка отпустил Мамаева и, сердито сопя, начал одеваться. Помятый начальник охраны сразу же кинулся к крану, открыл воду и сунул голову под бьющую струю. Я тоже стала торопливо натягивать джинсы и пуловер, вынутые из чемодана, ибо юбка и блузка были сильно измяты. Мы вышли из сторожки на рассветную улицу и, услышав, как щелкнул за нами замок запираемой изнутри двери, устремились к машине.

– На этот раз Ольга, это точно, – задыхаясь от быстрой ходьбы, говорила я. – Я уверена, что очередной цветок мы найдем в ее доме.

– Адрес знаешь?

– Была у нее однажды. Могу показать, как проехать.

– Есть какие-то соображения относительно Седого?

Соображения были. Да что там соображения, после рассказа Сергея я точно знала, кто обложил меня со всех сторон. Продажа наркотиков в лотерейных клубах испокон веков была вотчиной ребят Ефима Борова, но пару месяцев назад их прогнали из всех «Везувиев» разом. Я не вникала в эти детали, просто на месте парнишек Борова вдруг увидела других ребят. Они продавали какую-то неведомую мне дурь в пилюльках, называвшуюся «винч». Мне это неинтересно, за этим следит моя полицейская крыша. Но Фима Боров с новыми порядками не согласился и стал валяться у меня в ногах, упрашивая решить вопрос в его пользу. Ну, я и пообещала, хотя и не думала помогать. Вероятно, что Боров раззвонил о моем обещании по всей Москве, и Седой, как поставщик «винча», решил принять превентивные меры.

– Никаких мыслей на этот счет, – пожала я плечами.

– С наркотиками никак не сталкивалась?

– Ни разу в жизни.

Мы проехали половину пути, когда вдруг зазвонил Володин мобильник. Одной рукой придерживая руль, Лев вынул аппарат из кармана и, взглянув на дисплей, удивленно вскинул брови.

– Серега звонит.

– Ответь, – посоветовала я.

Он нажал на клавишу приема, и в отстраненной от Вовкиного уха трубке я услышала приглушенный голос Мамаева:

– Вольдемар, ты бумажник с правами забыл. Без прав никак нельзя. Вернись.

Мамай говорил с тоскливыми интонациями, и это не могло не насторожить.

– Думаю, надо повернуть обратно, – пробормотала я.

Развернувшись на светофоре, мы понеслись в сторону центра Москвы. Въехали на стоянку и затормозили на привычном месте. Выбираясь из машины, я заметила, что дверь сторожки приоткрыта, а замок сорван и болтается на одном гвозде.

* * *

– Хвала небесам, что Жак не дожил до судилища над тобою, Шарль! – Каролина воздела руки в немой мольбе. – Такого позора генерал бы не перенес.

Бодлер криво усмехнулся, глядя на траурное одеяние матери. После похорон любимого мужа Каролина уединилась в Онфлере, в особняке на высокой скале, возвышающейся над портом, как Олимп. Этот дом перед самой своей смертью купил отчим для летних выездов на природу. Особняк был роскошный, с просторными комнатами, рабочим кабинетом, гостиной, верандой, застекленной галереей, садом, террасой, служебными помещениями и конюшней. Шарль ждал, что теперь, когда Опика не стало, мать попросит его перебраться к ней жить. И, не дождавшись, наведался в Онфлер сам. Каролина встретила сына неприветливо.

– Об этом не может быть и речи! – категорично откликнулась она, стоило только Шарлю заикнуться о своих намерениях. – Я не потерплю богохульника под одной с собою крышей! Книгу стихов, которую ты передал моему духовнику, тот с негодованием сжег! И это мой сын! Какой позор!

– Ну что же, тем лучше! Признаться, я предпочитаю свежему бризу смрадный смог Парижа, – желчно откликнулся поэт, задетый за живое. И поспешил перевести разговор на другую тему: – Ты ведь знаешь, мама, что скоро состоится суд. Для укрепления позиций мне не хватает заступничества влиятельной дамы. Не могла бы ты мне кого-нибудь порекомендовать?

Шарль, несомненно, имел в виду саму Каролину, но та делала вид, что не замечает его намеков, пропуская рассуждения сына мимо ушей. Тогда Бодлер перешел к лобовым атакам.

– Вот если бы ты замолвила в суде словечко о моем творчестве… – начал было Шарль.

– Я больше ничего не желаю слышать о твоем творчестве! – оборвала сына вдова генерала, выходя из гостиной и с грохотом захлопывая за собой дверь.

Несмотря на то, что разразившийся скандал набирал обороты, получив отказ Каролины, Шарль опустил руки, по своему обыкновению надеясь, что все разрешится само собой. Он ждал, что помощь, как всегда, подоспеет в нужный момент, однако никто из знакомых Бодлера и пальцем не пошевелил, чтобы избавить его от неприятностей. Не помог даже Теофиль Готье, посвящением которому Шарль думал обезопасить «Цветы зла» от нападок недоброжелателей. Когда до слушания дела оставались считаные дни, опальный поэт решил переговорить с адвокатом. Шарль настоятельно рекомендовал ему упомянуть в защитной речи Ламартина и его «Падение ангела», а для большего эффекта с отвращением процитировать ужасные гадости, которые писал Беранже. Кроме того, будущий подсудимый выпустил небольшим тиражом брошюру «Статьи в оправдание Шарля Бодлера, автора «Цветов зла». Часть из них отослал в прокуратуру, а оставшиеся экземпляры отправил членам исправительного суда. Не хватало последнего штриха, чтобы картина его невиновности выглядела совсем уж правдоподобно. Аполлония Сабатье! Вот кто отведет от Шарля нападки невежественных судейских чиновников! Бодлер тут же уселся за письмо к своей будущей заступнице. Перо его привычно скользило по бумаге, на листе росла и крепла броня из спасительной лжи. «Забыть Вас невозможно, – писал Бодлер. – Говорят, были поэты, прожившие всю жизнь с глазами, устремленными на один и тот же любимый образ. Я и в самом деле полагаю (правда, я здесь лицо более чем заинтересованное), что верность – один из признаков гениальности. Вы – более чем образ, о котором мечтают, Вы – мое суеверие. Сделав какую-нибудь крупную глупость, я говорю себе: «Боже! Если бы она узнала об этом!» А когда я делаю что-нибудь хорошее, то говорю себе: «Вот это приближает меня к ней духовно». В последний же раз, когда я имел счастье (совершенно помимо моей воли) встретить Вас, – ибо Вы даже и не подозреваете, как старательно я избегаю Вас! – я говорил себе: было бы странно, если бы этот экипаж ожидал именно ее, и тогда, может быть, мне стоило выбрать другой путь. И вдруг: «Добрый вечер, месье!» – прозвучал ваш дивный голос с очаровательным и волнующим тембром. И я ушел, повторяя всю дорогу: «Добрый вечер, месье!», пытаясь даже имитировать ваш голос» [10] . Это была прелюдия, призванная напомнить «Президентше» о нем самом и его скрытой страсти, ранее описанной в стихах. Далее следовала основная часть, ради которой и было написано это письмо. «В прошлый четверг я видел моих судей. Я не скажу, что они некрасивы, они чудовищно безобразны, и души их, должно быть, похожи на их лица. У Флобера среди защитников была принцесса. Мне не хватает женщины. И несколько дней назад мною вдруг овладела странная мысль, что, быть может, Вы могли бы, используя свои связи, по каким-нибудь сложным каналам направить разумный совет кому-то из этих балбесов. Слушание дела назначено на послезавтра, на четверг. Вот имена этих чудовищ: председатель – Дюпати; императорский прокурор – Пинар (очень опасен); судьи: Дельво, Де Понтон д’Амекур, Наккар. 6-й зал для уголовных дел» [11] . Именно «особо опасный» Пинар, мелкая сошка, всего лишь исполняющий обязанности прокурора, когда-то настаивал на суровом наказании Флобера. Если уж самому Флоберу не поздоровилось, чего уж ждать от этого невежды Шарлю? «Я хочу оставить все эти пошлости в стороне. Помните только, что есть человек, думающий о Вас, что в мыслях его нет ничего пошлого и что он просто немного сердится за Ваше лукавое веселье. Очень прошу хранить в тайне все, что я смогу Вам сообщить» [12] . И, чтобы не возникло недопонимания со стороны Аполлонии, он добавляет в постскриптуме письма к своей «мадонне», что все стихи со страницы восемьдесят четыре по страницу сто пять включительно посвящены именно ей.

10

Из переписки Шарля Бодлера.

11

См. там же.

12

Из переписки Шарля Бодлера.

Сравнение с королевской особой не могло оставить «Президентшу» равнодушной. Любовница Моссельмана тут же отправилась к одному своему знакомому, недавно получившему пост советника Кассационного суда, однако почтенный судья не захотел рисковать местом ради такого сомнительного дела. Последняя надежда Шарля на помощь со стороны рухнула. Скрипя зубами от негодования и злости, Бодлер явился в назначенный день во Дворец правосудия. До него в шестом угловом зале суда побывало немало пьяниц, жуликов, проституток, сутенеров и прочего мелкого сброда. И вот теперь судили его, Шарля Бодлера. Это походило на то, как если бы герцогиня была осуждена наравне с поденщицей. Стоит заметить, Эрнест Пинар не слишком нападал на поэта, лишь цитировал те строки из его стихов, которые казались ему наиболее скандальными. Под сводами Дворца правосудия прозвучали «Украшения», «Лета», «Слишком веселой», «Лесбос», «Проклятые женщины», «Метаморфозы вампира». Судья вполне допускал, что автор, будучи по природе человеком неуравновешенным, не отдавал себе отчет в тех оскорблениях, которые содержатся в его стихах. В конце обвинительной речи судья призвал остальных вершителей правосудия к снисхождению в отношении запутавшегося автора, но потребовал осудить самые вызывающие творения. Затем взял слово адвокат. В защиту своего доверителя он неустанно повторял, что утверждение существования зла не является его преступным одобрением, и по научению Бодлера упирал на других уважаемых поэтов и писателей, замеченных в создании аморальных текстов.

В конце дня судьи вынесли приговор, назначив одиозному поэту штраф в триста франков, а также приняли решение о запрете прозвучавших в суде стихов. Возмущенный Шарль, ожидавший, что его не только оправдают, но и извинятся перед ним за причиненные неудобства, сразу же написал письмо королеве с просьбой снизить сумму штрафа, который ему нечем платить. Королева милостиво сократила штраф до пятидесяти франков, и королевский подарок Шарль принял с мрачным удовлетворением.

* * *

Отсутствовали мы недолго, минут сорок, и, казалось бы, за это время ничего особенно не может измениться. Но, переступив порог служебного домика, я убедилась, что перемены даже за столь непродолжительное время могут произойти самые неожиданные. Например, живой человек, голос которого ты только что слышал по телефону, запросто может превратиться в труп. Сергей лежал на раскладушке, и из вспоротого живота его выглядывали внутренности.

Я закусила губу, брезгливо рассматривая окровавленное тело.

– Не смотри! – выкрикнул Левченко, загораживая от меня ужасающую картину и делая руками знаки, чтобы я молчала.

Прежде чем отвернуться, я успела заметить новый листок на столе, поверх которого покоился Вовкин бумажник. На бумажнике лежал очередной цветок. Третий по счету. Володя сгреб со стола все, что для нас приготовил Седой, вытолкнул меня за дверь, выскочил из сторожки сам и быстро направился к машине.

– Ты поняла? – говорил он на бегу. – Там прослушки. Иначе как бы Седой узнал, что Мамаев его сдал? Он тут же приехал убивать Серегу! И заставил перед смертью мне позвонить. То-то мне голос Мамая не понравился. Кстати, Седой снова оставил стихи. На вот, читай!