Библиотека мировой литературы для детей, том 36

Спустя несколько часов после внезапной смерти Суллы, когда на вилле бывшего диктатора царили беспорядок и волнение, из Капуи приехал человек, судя по внешности и по одежде — гладиатор. Он сразу же спросил, где можно повидать Спартака: видно, ему не терпелось встретиться с ним.

Приезжий отличался громадным ростом, геркулесовским сложением и, несомненно, обладал незаурядной физической силой, которая угадывалась с первого взгляда. Он был некрасив, почти безобразен: лицо смуглое, темное, изрытое оспой, в грубых его чертах застыло угрюмое, малопривлекательное выражение. Что- то звериное было в его черных живых глазах, горевших, однако, огнем отваги; впечатление дикости довершала густая грива каштановых волос и запущенная борода.

И все же, несмотря на такую неблагодарную внешность, этот великан сразу располагал к себе: чувствовалось, что он человек бесстрашный, грубый, но искренний, дикий — и все же исполненный благородной гордости, сквозившей в каждом его движении. Пока посланный раб бегал за Спартаком в школу гладиаторов, помещавшуюся довольно далеко от главного здания, приезжий прогуливался по аллее, которая вела от дворца Суллы к гладиаторской школе, и рассматривал чудесные статуи, в изобилии украшавшие виллу.

Не прошло и четверти часа, как раб вернулся, вслед за ним шел быстрым шагом, почти бежал, Спартак. Приезжий бросился ему навстречу.

Гладиаторы обнялись и несколько раз поцеловались. Спартак заговорил первым:

— Ну, Эномай, рассказывай новости!

— Новости все старые, — ответил гладиатор приятным, звучным голосом. — По-моему, кто не бодрствует, не действует и ничего не хочет делать — негодный лентяй. Спартак, дорогой друг, пора нам взять в руки меч и поднять знамя восстания!

— Замолчи, Эномай! Клянусь богами, покровителями германцев, ты хочешь погубить наше дело!

— Напротив, я хочу, чтобы оно увенчалось великой победой…

— Горячая голова! Разве криками окажешь помощь делу?

— Надо действовать осторожно, благоразумно — только так мы добьемся успеха.

— Добьемся успеха? Но когда же — вот что мне надо знать. Я хочу, чтобы это произошло при моей жизни, на моих глазах.

— Мы поднимемся, когда заговор созреет.

— Созреет? Так, значит, со временем… когда-нибудь… А знаешь, что ускоряет созревание таких плодов, как заговор и планы восстания? Смелость, мужество, дерзость! Довольно медлить! Начнем, а там, вот увидишь, все пойдет само собой!

— Выслушай меня… Наберись терпения, нетерпеливейший из смертных. Сколько человек удалось тебе привлечь за эти три месяца в школе Лентула Батиата?

— Сто тридцать.

— Сто тридцать из десяти тысяч гладиаторов!.. И тебе уже кажется, что плод наших более чем годовых усилий созрел? Или, по крайней мере, семя проросло и пустило буйные ростки, и труды наши не пропали даром?

— Как только вспыхнет восстание, к нему примкнут все гладиаторы!

— Да как же они могут примкнуть к нам, не зная, кто мы, к чему стремимся, какими средствами располагаем для осуществления нашего плана? Победа будет тем вернее, чем глубже будет доверие к нам наших товарищей.

Неистовый Эномай ничего не ответил, он обдумывал эти слова. Спартак добавил:

— Например, ты, Эномай, — ты ведь самый сильный и смелый из всех десяти тысяч гладиаторов в школе Лентула Батиата, а что ты успел сделать за это время? Как ты употребил свое влияние на гладиаторов, которым ты обязан своей силой и мужеством? Сколько человек ты собрал и привлек в наш Союз? Многим ли известна суть задуманного нами дела? Разве нет таких, кто не особенно доверяет тебе и побаивается твоего необузданного нрава и твоего легкомыслия? А многие ли знают Крикса или меня, относятся к нам с уважением и ценят нас?

— Вот именно потому, что я не такой ученый, как ты, и не умею говорить так красно и убедительно, ты и должен быть среди нас. И я добился — правда, не без труда, — чтобы наш ланиста Батиат пригласил тебя преподавателем фехтования в свою школу. Смотри, вот его письмо. Он приглашает тебя в Капую. — Эномай вытащил из-за пояса тонкий свиток папируса и подал его Спартаку.

У Спартака загорелись глаза; он схватил свиток, сорвал печать дрожащей от волнения рукой и стал читать письмо, в котором ланиста Батиат писал, что, наслышавшись об искусстве и доблести Спартака, он, ланиста, приглашает его в свою школу гладиаторов в Капую для занятий с учениками, а в вознаграждение предлагает превосходный стол и большое жалованье.

— Так почему же ты, безумный Эномай, не дал мне письмо сразу, как приехал, а столько времени потратил на разговоры? Ведь именно этого я и ждал, хотя боялся надеяться. Там, там, среди десяти тысяч товарищей по несчастью, мое место! — восклицал гладиатор, сияя от радости и полный энтузиазма. — Там я постепенно переговорю с каждым в отдельности и со всеми вместе, зажгу в них ту веру, которая согревает мою грудь. Оттуда в назначенный день по условному знаку выступит армия в десять тысяч бойцов! Десять тысяч рабов разобьют свои цепи и бросят звенья этих цепей в лицо угнетателям! Из железа позорных своих цепей десять тысяч рабов выкуют клинки непобедимых мечей!.. Ах, наконец-то, наконец-то я заберусь в гнездо и отточу зубы змеенышам, которые будут жалить крылья дерзких и гордых римских орлов!

И, не помня себя от радости, рудиарий еще раз перечитал письмо Батиата, а затем спрятал его на груди. Он то обнимал товарища, то быстрым шагом ходил по аллее, то возвращался к Эномаю и, словно помешанный, бормотал какие-то бессвязные слова.

Эномай смотрел на него, не зная, дивиться ему или радоваться, и, когда Спартак немного успокоился, сказал:

— Я счастлив, что ты так доволен. А как обрадуются сто тридцать наших товарищей, вступивших в Союз! Они с нетерпением ждут тебя и надеются, что ты совершишь великие дела.

— Это плохо, что они ждут слишком многого…

— Вот ты переедешь к нам и успокоишь наших буянов.

— Но ведь это самые твои близкие друзья и, значит, такие же неистовые, как и ты… Да, да, понимаю. Действительно, мое пребывание в Капуе будет полезно, а то они погубят все дело. Я удержу их от опрометчивых вспышек.

— Спартак, клянусь, я предан тебе всей душой, я буду слушаться тебя и во всем буду тебе верным помощником.

Оба умолкли.

Эномай пристально смотрел на Спартака, и обычно суровый взгляд его выражал нежность и любовь. Вдруг он воскликнул:

— А знаешь, Спартак, с тех пор как мы встретились впервые — больше месяца назад, на собрании в Путеолах, — ты стал красивее и как-то женственнее… Прости меня, я не то хотел сказать… просто ты стал мягче… слово «женственнее» к тебе не подходит…

И тут Эномай вдруг умолк, потому что Спартак сразу переменился в лице, побледнел и, проведя рукой по лбу, тихо сказал несколько слов — так тихо, что гигант Эномай не расслышал их:

— Великие боги! А как же она?..

И несчастный рудиарий, которого любовь к свободе и братская любовь к угнетенным, жажда возмездия и надежда на победу привели в необычайное волнение, вдруг угас, поник головой и стоял молча, отдавшись во власть воспоминаний.