Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

– Точно. А с чего ж теперь-то потрошат на улице? Смекаешь? – и, видя, что на подчиненного наваливается уже черное отчаяние, Сорокин сжалился:

– Да потому что снег лег, Сережа. Следы они так уничтожали, волочением, тащили до самой проходной-проезжей дороги бандуру эту, чтобы собак и сыскарей попутать, следы скрыть. Понял?

– Понял, товарищ капитан.

Сорокин посверлил его глазом и сварливо спросил, что конкретно понял товарищ лейтенант, он же недоопер.

– Следы скрывали.

Тот в сердцах шлепнул ладонью:

– Да не псих это шурует! Ищут что-то по дачам, шарят! Так что активизируйся и давай-ка по нашим потерпевшим, по всем, понял?

– Есть допросить, – козырнул Акимов.

Сорокин аж дернулся, как от стрельбы в зубе:

– Опросить, опросить! Разницу понимаешь? Допрашивать преступников будешь, а с людьми разговаривают! Смекаешь? Свободен.

Времени было потрачено много: герои-летчики – народ востребованный, кто по симпозиумам, кто по испытаниям, кто по академиям – лекции читать. Подводя итог, Акимов выяснил, что ни у кого из обокраденных дачников никаких претензий нет.

– Это просто смешно, – ворчал один. – Что я, совсем без ума – ценности на даче хранить? Так, побито-порезано, варенье позапрошлогоднее сожрали, закисшие огурцы полили медом и тоже употребили…

– С водкой?

– Не держу в доме.

– Может, мстил вам кто? – с робкой надеждой осведомился Сергей.

– Перестаньте, – поморщился генерал. – Просто пьяные выходки, хулиганство. Так и запишите: претензий не имею, никого не подозреваю. Все.

Все-то все. Однако пятый случай оказался совсем не таким безмятежным.

* * *

Весть о том, что в Летчике-Испытателе грабят дачи, а теперь еще и пристрелили Витюшу-Пестренького, разнеслась по округе молниеносно. Анчутка с Пельменем, нашедшие-таки приют на зиму в приземистой трансформаторной будке, на двери которой красовался череп с надписью «Смертельно!», охотно, но под страшную клятву – «только никому ни-ни!» – рассказывали подробности всем желающим.

Правда, Пельмень при этом пытался соблюсти правдоподобность, а Яшка, заметно поздоровевший и потому приободрившийся, жертвовал правдой ради зрелищности:

– Лежит такой, голова расколота, как арбуз, кровища повсюду…

– Хорош гнать-то! – возмутился Андрюха. – Болесть у тебя на мозг перешла, точно.

– Так что же, в упор стреляли? – уточнял Колька, пытаясь уловить смысл.

Яшка аж руками замахал:

– В него, в него, аккурат очередью…

Пельмень отвесил ему подзатыльник.

– Не было ничего. Дырка напротив сердца была, вокруг след от пороха – стало быть, в упор стреляли. И что интересно – ни капли крови нет.

– Бывает такое, – кивнул Колька. – И что же, выстрела вы не слышали?

– Слышали, – встрял Анчутка, – громыхнуло, как в мае.

– Ничего не громыхнуло, – тотчас возразил Пельмень. – Товарняк шел.

– Решил такой же дурачок, как вы, по дачам полазать, а тут возьми и хозяин завались, – предположил Колька. – Ну и вспылил маленько.

Тут уже даже Яшка глянул на него с неодобрением:

– Слышь, ты ври да не завирайся. Чтобы наш советский летчик в упор в человека стрелял, да не во врага, в убогого – что ты!

А обстоятельный Пельмень на прощание еще раз напоминал: мол, только никому, а то по следакам затаскают, а то еще и на них повесят, и всякое прочее.

Колька лишь рассеянно кивал. Само собой, он не мог одобрять и не одобрял рейды по чужим дачам, но в приятелях был уверен: максимум, что они могли прихватить в приютившем их доме – банку варенья да кусок рафинада, если найдется. Одно дело – тырить белье с веревок, а домушничать – это совсем другое.

Несчастная гражданка почтальон Ткач, которую угораздило обнаружить Витеньку и которая, по ее собственному признанию, от этих дел мечтала повеситься, утверждала, что на самом деле мальчишку не просто пристрелили, но еще и кишки выпустили на этом самом сворованном матрасе. Просто потом пошел снегопад и все засыпал.

Фельдшер, которого приволокли на место прямо после ночной смены, был суров и немногословен: смерть наступила не более трех часов назад, причина – проникающее ранение сердца. Чем стреляли – неизвестно, ибо рана сквозная.

– Ищите пулю, – приказал он и отправился досыпать.

Акимов до прибытия опергруппы организовал оцепление, попросил соседей, чтобы Витенькину мать под каким-нибудь предлогом не подпускали, бродил как в воду опущенный вдоль и поперек по улице, делал вид, что осматривается и расспрашивает, а сам мучился.

Сергей понимал, что в происшедшем виноват именно он. Недодумал. Недопонял. Недоработал.

Прибыли зубры из управления – и лишь подсыпали соли на раны. Пока проводник с собакой шнырял по окрестностям – следы довели до шоссе и там, разумеется, пропали, – другие умело и споро прочесали участок. И они ничего не нашли – ни пули, ни гильзы. Ясно было лишь то, что уже и так было ясно, что фельдшер сказал: убийство, выстрел в упор, сквозное огнестрельное.

Акимов попытался вставить свой полтинник, рассказав про дачи, но капитан, начальник опергруппы, лишь отмахнулся:

– Что с твоими дачами? Ну, дачи, что дачи?

– Так ведь…

– Все. Занимайся-ка, лейтенант, своими горшками-крынками, отрабатывай круг общения, пробегись по соседям: кто что слышал-видел с трех ночи до шести утра.

– Да я…

Капитан вспылил:

– Что – ты?! Суетесь, куда не просят! Тоже мне, опера!

– Я следователь, курсы…

– Засунь себе свои курсы знаешь куда? Недоучка – хуже незнайки. Ты тут вола пинал по участку, вот и допинался. И я тебе вот что скажу, лейтенант: возможно, ты и виноват в том, что пацана убили. Была б моя воля, я бы тебя вообще из органов вышиб прямо сейчас. Но поскольку нет ее, воли моей, то вали работать по-стахановски. Жду доклада через десять дней. Свободен.

Потом было опознание, и почерневшая Витюшина мать без единой слезинки – столько выплакала она на своем веку, что аж высохла вся, – подтвердила, что да, это есть ее сын, Виктор Анатольевич, фамилия Швиц, инвалид с детства, единственный сын с тех пор, как в декабре сорок первого погиб ее старший, и так далее, и тому подобное.

Акимов слушал ее обстоятельные ответы и был готов взвыть, повалиться в ноги и каяться непонятно в чем. Ведь и не было никакой его вины в происшедшем, а все равно… Как это там? С высокой степенью ответственности. Тебе, Акимов, самолеты доверяли, а простого убогого от пули, да еще в мирное время, уберечь не смог.