Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

– Николай Николаевич, а кто же мог по дачам ходить предупреждать?

– Как кто? – удивился Сорокин. – Либо никто, либо преступник. Возможно, его подельник.

– Так, стало быть, надо…

– …надо нам ждать, – закончил Сорокин, – но не пассивно, а деятельно. Смекаешь?

Нет, не знал Акимов, как вообще возможно активное ожидание, но подтвердил, что все понял. Была у него пораженческая мыслишка о том, что после того, как владельцы дач все-таки начали появляться, – возможно, кто-то оружие перепрятывал, а то и с собой увозил, а кто-то, может, просто проверял целостность дверей-окон. В общем, в глубине души надеялся Сергей на то, что после того как погиб Витенька, не исключено, что злодеи лягут на дно – надолго, а то и насовсем. Однако, как вскоре оказалось, события развивались по своим законам, которые не подчинялись ничьим желаниям.

* * *

Весть о том, что из эвакуации возвращаются «эти, с нижнего», была воспринята с воодушевлением и интересом. Потому что «эти» – семейство Шора Александра Давидовича, известного пианиста, издателя, который в свое время, в начале века, даже умудрился основать частную консерваторию. На этих курсах, разросшихся до полноценного университета, преподавали профессора и солисты из Большого театра, в благотворительных концертах принимали участие Шаляпин и Собинов, собирая деньги для раненых на фронтах Первой мировой. Курсы в 1924 году прикрыли, само семейство сплавили со Сретенки на окраину, но неугомонный и неунывающий Шор продолжал работать, давая частные уроки, в том числе и бесплатно, небесталанным детям. Благодаря ему в районе появилось огромное количество ребят и девчат, понимающих в музыке побольше иного учителя, да и не раз из открытых окон, преображая серую действительность, лились шедевры Чайковского, Моцарта, Шопена, Листа. Они звучали – и смолкали пошлые песенки, матерные частушки, и бессмертная музыка вживалась в плоть и кровь обычных ребят с окраины.

Возможно, и где-то в землянке на передовой, или на полях Польши, или под Берлином кому-то помогло выжить и не сломаться в том числе и воспоминание о волшебных звуках профессорского рояля.

Перед войной шестидесятипятилетний Шор стал инвалидом, и эвакуации не пережил. В город вернулись его вдова, детский врач Маргарита Вильгельмовна, и две черноглазые дочки, двойняшки Гедда и Магда. По счастливой случайности аккурат до этого завуч ФЗУ, который занимал их площадь, получил квартиру, освободились аж две комнаты из Шоровской бывшей квартиры. Подключился, наверное, кто-то из знакомых, и вот благородное семейство въезжало на свою жилплощадь, от которой теперь им принадлежала лишь треть.

Однако они после эвакуации и этим были довольны. Тем более что и папин фамильный рояль невесть как остался цел, не сгорел в буржуйках и даже сохранил все свои четыре львиные лапы-ножки. Увидев его, мама с дочками, пережившие все с сухими глазами, разрыдались от счастья.

Профессорские девчонки Гедда и Магда – вытянувшиеся, черноглазые, с неправдоподобными ресницами, – встретив Кольку, тормошили его, вереща на ухо: «А помнишь?», «А знаешь?» Они с детства были дружны, и тем более было приятно видеть их целыми и невредимыми.

Вещей у Шоров оказалось немного, так что теперь они не особо отличались от прочих обитателей дома, и к тому же не могла не радовать мысль, что вернулась Маргарита Вильгельмовна, пользовавшаяся славой чудо-хирурга.

– Вы, если что нужно на первое время, обращайтесь, – наперебой хлопотали соседки, – не стесняйтесь, выделим.

Маргарита Вильгельмовна только отмахивалась:

– Голубки вы мои, да после всех наших тыков и мыков это все поистине царские хоромы. Ничего нам не нужно, а то, что Сашенькин рояль сохранили, – за это всем вам до земли поклон!

Потом устроили стихийные посиделки на кухне, гоняли чаи, а кто и самогонку, и рассказывали о пережитом и виденном. Маргарита Вильгельмовна с редким юмором умудрилась поведать об эвакуации, о ночевках в коридорчике на полу в квартире жены одного известнейшего писателя, о том, как блуждали по улицам – совершенно запросто – поэты, писатели, танцоры из Большого театра (а некоторые даже и помирали прямо на тротуарах, обернутые газетами, тоже запросто, не чинясь, потому что другие не делились с ними и рубашкой). Как выдали подорожную до Уфы, а билет взять не получалось – толпы штурмовали кассы, и, если бы не случайно узнавший профессора его бывший ученик из Москвы, так бы и остались под бомбами на берегу Волги. И даже историю о том, как уже умирающий профессор играл в пустом салоне парохода сам по себе траурный марш Шопена, а дочки беззвучно рыдали, она ухитрилась рассказать так, что все только улыбались, пусть и сквозь слезы.

– Да что все о грустном да печальном! – решительно заявила Гедда. – Сейчас я вам вот что сыграю, вы, наверное, еще не слышали.

Предложение было холодно воспринято взрослыми, которые были заняты разговорами и воспоминаниями, а остальными – на ура. Выяснилось, что каким-то чудом профессорский рояль сохранил не только ножки, но и строй. Гедда, подтащив табуретку, устроилась у инструмента и вздохнула так счастливо, что стало ясно – больше в жизни ей желать нечего. Сестра Магда уселась рядом – и они начали.

По мере того как из-под рук профессорских дочек разворачивалось чистое, новое, прекрасное настоящее, отвоевывая у серого небытия человеческие души, очищая грязь и отчаяние, затухали праздные разговоры, резкие голоса женщин стихли. Перед внутренним взором голодных, озлобленных, отчаявшихся, но все еще живых людей открывалась вечность, торжественная, прекрасная картина, в которую уже ушли павшие герои от мала до велика, к которой прямо сейчас, на замызганной общей кухне, в коридорах, прикасались люди, превращаясь из тварей дрожащих в образ и подобие Творца. Звучал прекрасный гимн славы, единения всех на общем пути к небесам.

– Так Победа выглядит, – прошептала зачарованная Светка, сжимая добела тощие пальчики, – так мы победили. Совсем победили.

– Навсегда, – твердо заявил Сашка.

Впитывая частицы вечности, не сразу услышали ни осторожного стука в дверь, ни скрипа ее; лишь когда раздались тихие шаги по коридору, Мишанька, маячивший на пороге, очнулся, выглянул и почему-то прошептал:

– Там фриц.

Девочки резко оборвали исполнение, даже руки отдернули, словно не желая осквернять священные звуки прикосновением к вражескому слуху.

А фриц уже стоял на пороге.

Все с удивлением рассматривали пришельца, который стоял, точно обессилев, прислонившись к стене. Исхудавший, лопоухий, длинноносый, длиннорукий, в советской шинели, перетянутой ремнем со сточенным с бляхи орлом. Наискосок по лицу, прямо по глазнице, ко рту шел глубокий кривой шрам, и рассеченная губа была вздернута, обнажая зубы.

Фриц даже не сразу понял, что музыка стихла. Стоял, точно в трансе, закрыв глаза, сложив, как в молитве, руки. И все-таки наконец очнулся, дико огляделся – глаза у него были очень светлые, зеленые, как неспелый крыжовник, – пробормотал что-то и начал пятиться к двери.

– Вас волен зи? – резко спросила Маргарита Вильгельмовна.

Он остановился и, точно решившись, заговорил быстро, отчетливо, сначала тихо, потом все громче и увереннее. Хозяйка задавала вопросы – тоже сперва краткие, хлесткие, как удары, но потом, как бы оттаяв, заговорила мягче и спокойнее.

И вот он уже улыбался неповрежденным краем рта, виновато разводя руками – тонкими, с красивыми голубоватыми пальцами, и лицо Маргариты Вильгельмовны окончательно посветлело.

Колька, как и окружающие, исключая Гедду с Магдой – но они не в счет, – ни слова не понимал, тем более что речь этого немца не была похожа на ту, что слышали в кино, мягче, с отчетливым длинным «у». Маргарита, точно спохватившись, взяла фрица за тощую руку и подвела к столу: «Зетцен зи зихь», налила полную миску щей.