Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

– А вы… никому не скажете? – неуверенно спросила Оля и тут же саму себя пристыдила: как можно так плохо думать о Филипповне? Небось уже и Акимову рассказывать смысла нет. Однако вредный Палыч смотрел с хитрым ленинским прищуром и помогать в деле чистосердечного признания не собирался.

И Оля сухо рассказала… правда, не все. Про позорное третье место, про то, что не собирается больше заниматься, про то, что ерунда это все. И чем дальше она говорила, тем больше погружалась в полуправду, которая хуже лжи, и тем больше видела, как разливается по лицу Сергея Павловича – бесспорно, человека умного, – большое разочарование. И от этого девушка ожесточалась все больше, и закончила почти грубо:

– Все.

Акимов обреченно вздохнул:

– Все ли? Ох-хо-хо… Ну а что ж не рассказываешь, что, мол, с Германом при всем честном народе обнимались, шептались? И как он по возвращении тебе руку подал, выйти из вагона, а ты – фыр, мол, пошел к черту? Забыла?

Все, это была последняя капля. Оля расплакалась. Акимов быстро увлек ее в сторонку, обнял, гладя по голове и приговаривая:

– Оля, Оля, Оля Гладкова, что ты за пустяковая девчонка такая? Ну, успокаивайся, на вот платок…

– Спасибо, – прогнусавила она, – я ничего…

– Вот именно. Ну вот смотри сама, я вот тебя обнимаю – ничего?

– Вы – ничего.

– Ну а папа…

– Я папу не помню.

– Хорошо, ну дедуля бы обнимал – ничего?

– Ничего, – вздохнула Оля.

Акимов отобрал у нее платок, придирчиво оглядел заплаканное личико, заставил высморкаться:

– У, рева-корова. Нехорошо так поступать, Оля, бесчестно, не по-людски. Я вот тебе расскажу. Отправились мы как-то на разведвылет, а штурманом у меня женщина была, Настя Васина, жена капитана эскадрильи. Ну вот летим мы себе, а навстречу перехватчики – я туда-сюда, ну… в целом, не ушли, сбили нас. И вот мы с этой Настей к своим выбирались трое суток, а мороз под сорок был. Ночевали на снегу, сначала костер пережигали, прикрывая бушлатами огонь, потом лапнику – ну и устраиваешься на ночлег. Так у меня к тебе вопрос: если бы не спали в обнимку, спаслись бы или как?

Оля вспыхнула, отпрянула:

– Вы не понимаете! Это совсем, совсем другое!

Лицо Акимова стало жестким:

– Это ты не понимаешь. Это у тебя другое. В голове у тебя – не мозги, а другое! Точнее, черт знает, что такое у тебя в голове! И у Кольки твоего – тоже. Оба посказились! Сама, главное, оделась в рыбьи меха, руки трясутся от холода, инструктор по стрельбе оказывает… да что тут! – первую помощь, если посмотреть здраво, не по-бабьи. А она из этого итальянскую трагедию умудрилась состряпать. Гладкова, Гладкова! А про мать подумала?

– Ей все равно, – угрюмо проворчала Оля.

– А тетке тоже все равно? У нее, между прочим, одна комната, а ты тут заваливаешься, как к себе домой… А ты ее спросила? Может, у нее своя жизнь, симпатии.

– Я бы в общежитие…

– С какого… хм, тебе, с городской пропиской, еще и общежитие?! Площадь у тебя имеется. Так, все. Утерла нос, привела себя в порядок. Пошли, тетку успокоим – и на электричку. Как бы на последнюю не опоздать.

– Сергей Палыч, давайте, в самом деле, – торопила Оля, – а то где ночевать-то будем.

– К Любиной соседке попрошусь, – отшутился Акимов.

– Нужны вы ей больно, – задорно поддела девушка, – она таких не привечает!

Сергей лишь подбородком дернул: «Ишь ты! Егоза ядовитая!»

«О, полегчало, – с удовольствием констатировал Акимов, поспевая за Олей, которая чуть не вприпрыжку припустилась к дому. И хорошо, что не вляпалась никуда, а мало ли кто тут…»

– Ну вот что такое, а… Шли бы вы, товарищ, травить в другое место, – как мог цензурно укорил он хлыща, который, лежа брюхом на лавочке, самозабвенно исторгал во тьму сожранное и влитое.

Наспех, но душевно попрощавшись с тетей Любой, они поспешили к метро.

Стоило им скрыться за углом, пьянчуга как ни в чем не бывало поднялся и, прихватив чемодан, вошел в подъезд. Быстро, бесшумно, незаметно миновав общую кухню, по-особому постучался в дверь одной из комнат. Нежные ручки с алыми, остро отточенными ногтями не по-женски сильно ухватили за пальто, втащили внутрь, удавами обвили шею.

– Наконец-то, невыносимый человек, – прошептала женщина, жадно целуясь. – Я соскучилась, я ужасно соскучилась, до слез!

– Я ненадолго, мне ж на электричку…

– Нет! Не пущу! – заявила она, закрывая собой дверь.

– Что, до утра?

– До утра…

«Наверное, это и к лучшему. Подтвердит, случись что», – думал он, привычно расшнуровывая корсет. Он бы не признался и себе самому, что просто-напросто очень хочет поспать на нормальной кровати и чтобы не одному.

Некоторое время спустя женщина в вишневом халате, который так шел к ее глазам и медным локонам, раскрасневшаяся, томная, в непривычно хорошем настроении заявилась на общую кухню. И поставила кофе.

Кофе!

У присутствующих аж ноздри задрожали. Настоящий! Не морковка, не толченые желуди, а вот самый что ни на есть… в общем, кофе. Еще и турецкий.

А богачка, делая вид, что ничего не замечает, изящно орудовала туркой, великодушно позволяя посторонним вдыхать чудодейственный аромат. Ничего, пусть. Ей не жалко.

Когда она покинула кухню, одна из соседок заметила, что, надо полагать, гости у Лизаветы.

– Гости, – подтвердила другая, всезнающая. – Снова кудряш сероглазый к Лизке завалился.

– Стало быть, снова до утра скрип стоять будет, – хихикнула третья.

– А по мне, пусть хоть совсем кровать сломает, главное, чтобы не скандалила, – рассудила Ольгина тетя Люба, и ее единогласно поддержали.

Елизавета, интеллигентная, образованная женщина, заведующая сберкассой, что через два дома, за углом, отличалась бешеным нравом. И нередко устраивала на кухне такой тарарам, что соседкам приходилось поспешно отступать, бросая на поле боя керосинки. Да потом еще и утихомиривать с участковым.

А тут, приветливая, улыбчивая и цветущая, как пион, вернулась она в комнату, налила чашечку и подала мужчине, с наслаждением курящему на тахте.

– Сто лет не курил, – сказал он, виновато улыбаясь. – Махру не могу, а попробуй закури нормальную, скажут – шпион.

– Герочка, боже ж мой, кури на здоровье и с собой забирай, – нежно разрешила она, укладываясь рядом и прижимаясь. – Скажи на милость, зачем ты так безжалостно приглаживаешься? Такие волосы красивые.

– Это у тебя красивые, – он поцеловал как бы невзначай оголившееся плечо, – а мои как высохнут, так в разные стороны торчат, вылитый кульбаба.