Благонамеренные речи
Шрифт:
– Да, это хорошо, коли в дом, а не из дому! Ты, Пашенька, разузнай под рукой про его доходы-то, а не то как раз на стороне метресу заведет!
– Что вы, бабенька, да я ему глаза выцарапаю!
– Ах ты, моя ягодка!
Пашенька чувствует прилив нежности, которая постепенно переходит в восторг. Она ластится к бабеньке, целует у ней ручки и глазки, называет царицей и божественной. Марья Петровна сама растрогана; хоть и порывается она заметить, по поводу Михея Пантелеева, что все-таки следует иногда "этим подлецам" снисходить, но заметка эта утопает в другом рассуждении, выражающемся
Наконец и они приехали. Феденька, как соскочил с телеги, прежде всего обратился к Пашеньке с вопросом: "Ну, что, а слюняй твой где?" Петеньку же взял за голову и сряду три раза на ней показал, как следует ковырять масло. Но как ни спешил Сенечка, однако все-таки опоздал пятью минутами против младших братьев, и Марья Петровна, в радостной суете, даже не заметила его приезда. Без шума подъехал он к крыльцу, слез с перекладной, осыпал ямщика укоризнами и даже пригрозил отправить к становому.
– Милости просим! милости просим! хоть и поздний гость! – говорит ему Марья Петровна, когда он входит в ее комнату.
– Я, милая маменька, выехал прежде всех…
– А ты умей после всех выехать, да прежде всех приехать! – говорит Феденька, – право, мы выехали со станции полчаса после него: думаем, пускай его угодит маменьке… Сеня! а Сеня! признайся, ведь тебе очень хотелось угодить маменьке?
Сенечка улыбается; он хочет притвориться, что Феденька и его фаворит и что, по любви к нему, он смотрит на его выходки снисходительно.
– Только на половине дороги смотрим, кто-то перед носом у нас трюх-трюх! – продолжает Феденька, – ведь просто даже глядеть было на тебя тошно, каким ты разуваем ехал! а еще генерал… ха-ха!
– Ну, Христос с ним, Феденька!
– Да нет, маменька! не могу я равнодушно видеть… его, да вот еще Пашенькинова слюняя… Шипят себе да шипят втихомолку!
– Что такое тебе мой слюняй сделал? – горячо вступается Пашенька, которая до того уже привыкла к этому прозвищу, что и сама нередко, по ошибке, называет мужа слюняем.
Митенька сидит и хмурит брови. Он спрашивает себя: куда он попал? Он без ужаса не может себе представить, что сказала бы княгиня, если б видела всю эту обстановку? и дает себе слово уехать из родительского дома, как только будут соблюдены необходимые приличия. Марья Петровна видит это дурное расположение Митеньки и принимает меры к прекращению неприятного разговора.
– Ну, вы, петухи индейские! как сошлися, так и наскочили друг на друга! – говорит она ласково, – рассказывайте-ка лучше каждый про свои дела! Начинай-ка, Феденька!
Митенька думает про себя: "Господи, и слова-то какие! "петухи индейские"! да куда ж это я попал!" Сенечка думает: "А ведь это она не меня петухом-то назвала. Это она все Федьку да Пашку ласкает!"
– Да что я скажу! – начинает Феденька, – жуируем!
– Да ты рассказывай! – настаивает Марья Петровна.
– Недавно одну корифейку затравили!
– Что ты!
– Уговаривали добром – не захотела, ну, и завели обманом в одно место и затравили!
– Ах вы, бедокуры! бедокуры! – говорит Марья Петровна, покачивая головой и вздыхая.
– Тебя,
Феденька, за эти проделки непременно в солдаты разжалуют, – очень серьезно замечает Митенька.– Еще что!
– Ах, боюсь и я этого! боюсь я, что ты очень уж шаловлив стал, Феденька!
– Так неужто ж им спуску давать!
– Да уж очень ты неосторожно, друг мой! Чай, ведь она, Феденька, плакала!
– Ну что ж… и плакала! смотреть, что ли, на ихние слезы!
Марья Петровна опять вздыхает, но в этом вздохе не слышится ни малейшей укоризны, а скорее какое-то сладкое чувство удовлетворенной материнской гордости.
– Вот если б он вздумал такую проделку сделать, – продолжает Феденька, указывая на Сенечку, – ну, это точно: сейчас бы его, раба божьего, сграбастали… нет, да ведь я позабыть не могу, каким он фофаном давеча ехал!
– Ну, где уж ему!
– Нет, маменька, – прерывает вдруг Сенечка, которому хочется вступиться за свою честь, – я тоже однажды имел случай в этом роде…
– Полно! полно хвастаться-то! уж где тебе, убогому!
Сенечка стыдливо умолкает и весь погружается в самого себя; он думает, что бы такое ему сказать приятное, когда маменька станет расспрашивать о его житье-бытье.
– Я маменька, опять Эндоурова обыграл, – продолжает повествовать Феденька.
– Скажи, сделай милость! и много выиграл?
– Да тысяч на пять обжег.
– Что это за Эндоуров такой? должно быть, хороший человек?
– Просто филин… в карты шагу ступить не умеет – ну, и обжег! Не суйся вперед, коли лапти плетешь!
– Ну, и за это тебя когда-нибудь в солдаты разжалуют, – хладнокровно замечает Митенька.
– Ах, что это ты, Митенька, точно ворона каркаешь! – с неудовольствием отзывается Марья Петровна.
– Не тянуть же мне канитель по две копейки в ералаш, как Семену Иванычу, – огрызается Феденька.
– Извините-с, я нынче по пяти играю, а не по две-с! – отвечает Сенечка не без волнения.
– Так ты по пяти играешь! ах ты, развратник! но только ты все-таки не поверишь, каким ты фофаном давеча ехал!
– Для тебя бы, Сенечка, такая-то игра и дорогонька! – сухо замечает Марья Петровна и обращается к Митеньке, – е ву, ля метресс… тужур бьен? [222]
– Желал бы я знать, отчего вы вдруг по-французски заговорили? – угрюмо спрашивает Митенька.
222
а у тебя с любовницей… по-прежнему хорошо? (франц. – et vous, la maitresse… toujours bien?)
– Отчего ж мне и не заговорить по-французски?
– Нет, я желал бы знать, отчего вы все время говорили по-русски, а вот как вам взошла в голову пакость, сейчас принялись за французский язык?
– Ах, господи! да неужто ж это преступление какое?
– И сколько я раз говорил вам, чтобы вы со мной о подобных предметах не заигрывали?
– Ведь ты, чай, сын мне! всякой матери лестно слышать, коли сын успехи имеет!
– А я вам говорил и вновь повторяю, что имею ли я успехи или нет, это до вас не касается!