Благословенная тьма

– Это за что же?

Не чокаясь, хозяин выпил.

– А вот как раз за это самое. За то, что возит сюда вашего брата, а вы приманиваете всякую погань. Хочется сдохнуть – подыхайте, нас-то зачем за собой тянуть? Бродите по лесам, тревожите лихо… оно и слетается, как мухи на дерьмо.

Протодьякон подумал, что напрасно сидит и якшается с этим персонажем. Помощи от него, похоже, ждать не приходится.

– Ну, я лично у вас не задержусь, – миролюбиво молвил Пантелеймон. – Мне дальше нужно, – и он испытующе глянул на Дрына.

– И на том спасибо. Бог тебе в помощь. Это мы понимаем, что тебе дальше. Нам только от этого легче не станет.

– Твоими молитвами. Это я про Бога. Нет ли лошадок?

– Еще вездеход спроси. Лошадок не будет.

– Так я и думал, – не стал настаивать Челобитных. Оставалось выяснить еще кое-что, после чего с гостеприимным Дрыном можно будет спокойно распрощаться. Мысли покуда не путались, но уже текли медленнее, увязали в хмельной трясине. Пора разобраться во всем, а то мозги, глядишь, и впрямь откажут.

Но Дрын, который, казалось, только трезвел и наливался силой от выпивки, опередил его.

– Небось, в Зуевку навострил лыжи?

– Туда, – не стал отрицать протодьякон и отважно спросил: – Дорогу не покажешь? Я заплачу.

– Проще сразу руки на себя наложить, а я – человек крещеный.

– Ну, а коли крещеный, так должен Богу довериться и ближнему пособить…

– В Писании про пособить ничего не сказано.

Однако наглец! И наглец просвещенный, как это не удивительно. Пантелеймон украдкой оглянулся в поисках образов, но и следа их не обнаружил.

– Тем более с чертями общаться, – язвительно добавил Дрын.

– И ладно, – Пантелеймон не стал настаивать. – Без провожатого обойдусь, спасибо тебе за хлеб-соль. Скажи мне напоследок еще вот что… Ступа твой…

– Твой, – перебил его Дрын. – Мне он на хрен не нужен.

– Будь по-твоему, мой. Мой Ступа, значит, затолкал меня в избенку, где кое-что показалось мне странным. Знаешь что-нибудь об этом? Не можешь ведь не знать. Там хозяин своеобычный…

– Это к Макарычу? Как же не знать, вся деревня там перебывала.

– Даже так? Я догадывался… Замечательно, отлично. Так может, поделишься? Если это Макарыч, то лежит он в избе своей довольно странно, и уже давненько лежит. Если ты – крещеный, как, я полагаю, и все остальные, то отчего же вы не похоронили человека по православному обряду?

Дрын удивленно уставился на протодьякона. Похоже, тому явно удалось поставить хозяина дома в тупик.

– Странно… – медленно проговорил Дрын.

– Что странно?

– Странно, что перво-наперво этим интересуешься. Похоронами. Другие первым делом интересовались, что стряслось, а ты… – Он замолчал, по-новому глядя на Пантелеймона. И добавил: – Все, кроме нескольких, но таких уж очень мало было. Те тоже про обряды вспоминали… Хотя назывались учеными…

Протодьякон с трудом удержался от целенаправленного допроса. На кону стояла секретность Службы, и он не имел права поддерживать подозрения в местных жителях.

– Ну, про других я ничего не знаю, – твердо сказал он. – Только мне показалось удивительным, что человек уже превратился в мумию, а все лежит. И лежит аккуратненько, и одежа его сложена рядом, и руки тоже сложены. Что он там делает? Естественный, по-моему, вопрос. А что случилось – вопрос уже второстепенный, теперь-то.

– Не знаешь, – эхом повторил Дрын. – Ну что ж, мое дело десятое. А не хоронят его потому, что не знают, можно ли ему лежать с православными. Когда помер, собирались похоронить. Его нашли вечером на лежаке, уже не дышал. Руки-то на груди – это мы ему сложили. Обмыли, одели в чистое. Батюшку думали из центра привезти – у нас-то нету, и церквы тоже нету. Была, да сгорела, а новую отстроить – на какие шиши? Только той же ночью видели его! В ту же самую ночь, понимаешь?!

– Что значит – видели?

– То и значит. Видели, как разгуливает по деревне, уже без одежи. Тогда побоялись к нему выйти, наведались с утра. Пришли – а он на полу, со сложенными руками – как мы сложили, все в точности. Но уже голый лежал, как ты видел. Одежа наша чистая сложена рядом. Он, что характерно, всегда аккуратный был, хоть и темный… Никто к нему после этого и прикоснуться не захотел. Я предложил спалить избу вместе с ним – от греха подальше, но старичье заголосило – пожара здесь боятся пуще черта, даже если не сами горят, а сосед, который за версту. Я плюнул и не стал… Избу-то Макарыча все стороной обходят, а его самого так и продолжают наблюдать. Он обычно по ночам выходит. Не каждую ночь, но частенько.

Пантелеймон недолго собирался с ответом.

– Бред, – заявил он категорично. – Бред собачий. У вас от самогонки мозги высохли, галлюцинируете!

– Да? Ну, тогда они и у тебя подсохли, счет дням потерял.

– Скорее уж так, чем думать, что ваш мертвяк их сожрал…

– Надо еще посмотреть, только ли дни… Может быть, он чем-то еще у тебя поживился. Почем ты знаешь?

– Это чем же?!

– Хотя бы душой бессмертной. Или, может, крови насосался. Дальше сам уже будешь сосать…

– Эк у вас все в бошках перепуталось. Он у вас сразу и привидение, и покойник, и Макарыч, и вампир – кто еще? Засадили бы ему осиновый кол в сердце – и все проблемы решились бы…

Челобитных нарочно старался разозлить Дрына. Его реакция выглядела вполне натуральной – естественно, бред сивой кобылы. Про себя Пантелеймон держался иного мнения – во всяком случае, допускал правоту Дрына, но показывать это было нельзя.

Дрын ответил неожиданно мирно:

– А то ему не засаживали. Я сам воткнул еще зимой – и что? Как бродил, так и бродит…

– Врешь! Он целехонек, ни следа от твоего кола.

– То-то и оно! Затянулось, как на собаке…

Челобитных помолчал, переваривая услышанное.

– Серебряные пули, – брякнул он.

Хозяин рассмеялся:

– Совсем ты рехнулся, мил человек. Откуда у нас серебро? Да и не поможет оно, если кол не помог…

– Ну разве что…

У протодьякона были при себе серебряные пули, но он не собирался расходовать их на якобы беспокойного Макарыча. С трупом творилось неладное, и он, естественно, не хотел оставлять это дело на самотек, но сперва следовало разобраться с главным. Никто не поручал ему избавлять Крошкино от ходячего мертвеца.

Молчание явно затягивалось. Пора было уходить. Понимая это, Пантелеймон поднялся с лавки, потянулся и чуть нетвердым шагом подошел к окну, отдернул занавеску. Осоловелым взглядом воззрился на пустынную улицу. Не зная, что сказать, на всякий случай осведомился:

– Может быть, Макарыч ваш с кем спутался, ходил куда – хоть в ту же Зуевку? Вы же ее как огня боитесь: что ты, что Ступа. Мой. Я тебе, конечно же, все равно ни за что не поверю; вообще все это морок, но мало ли…