Бог жесток

И в семейке своей души не чаял, а как случилосьэто, так все пошло кувырком. Жена в дурдоме, а сам в запое. — Особа разразилась кудахтающим смехом, переходящим в чахоточный кашель. — Из театра враз поперли, так перебрался на улицу глотку драть, а что напоет, то мигом на водку спустит, а не хватит, у меня займет да потом забудет. Я женщина понятливая, терпела-терпела, но сколько можно, мне самой бывает выпить нечего, не побираться же, а для панели теперь старовата буду…

— А что случилось у Гориных? — прервал я.

— Дочурка пропала, — ответила соседка. — Она у них любимица была, на вид ангелочек прямо. А уж какой ангелочек, я получше их всех знаю! Я ж сама в гостинице работала и увидела ее там как-то. Раз мужик, понимать должен, что в таком местечке девке делать… Годков-то всего тринадцать. Расплакалась Милка: «Не говори только, теть Сонь, предкам, они у меня правильные, не выдержат!» Я промолчать было хотела, всех их жалко, а потом передумала. По себе знаю, это как наркотик, разок попробуешь, потом не остановишься. И что, ты думаешь, мне наградой стало? Ни Пашка, ни Наташка, жена его то бишь, мне не поверили, обозвали б… и не здоровались больше, а с доченькой по-прежнему сюсюкались, считали, мол, несчастную девочку оболгали. А вот когда она на чем-то попалась и по подозрению в ментовку угодила, схватились за голову: где ж не доглядели и кто виноват? И искать долго не пришлось, кто же, как не б… Сонечка, всю жизнь этим промышляющая, развратила невинное дитя и толкнула на тропу порока? Они меня еще больше возненавидели, а я их — за несправедливость такую. Вот только Милка опять сухой из воды вышла, родители-интеллигенты ее пальцем не тронули, поплакали лишь вместе да побеседовали на морально-нравственные темы. Хошь верь, хошь нет, но будь у меня дочь шлюха, я б ее собственными руками задушила и не раскаялась, вишь, крест даю. — Она перекрестилась торопливым и заученным движением старой грешницы. — Любовь на все глаза застилает, — заключила после паузы бывшая проститутка Сонечка. — Милка и потом вовсю блудила, вот только из-за любви родительской глупой Пашка с Наташкой все терпели и прощали. Лишь бы она всегда была рядом, грязная, порочная, но родная. А как сбегла из дома, так и… Года полтора уж будет, а Пашка все надеется, что вернется блудная дочь, и Наташка в дурдоме лишь об этом думает, но пора избавиться от иллюзий. Если кого из наших и находят, то либо с камнем в ногах, либо головешкой обугленной. Да и хватит страстей, гони еще сигарет и бутылку, как обещал, а Пашку в подземном переходе отыщешь, он там свои песни горланит, знаешь, на площади, где памятник козлу этому. — Она объяснила жестами, и я понял. — А хочешь, заходи, я теперь недорого беру, поизносилась малость.

Я уклонился от приглашения, но на бутылку дал без обмана. «А ведь когда-то на нее клевали мужики, — размышлял я, глядя на вышедшую в отставку Сонечку. — И Вальку Гуляеву, если не остановится, ждет такая же участь. А вот Людмила Горина, шагнувшая на тот же скользкий рискованный путь, оказалась хитрее. Гораздо хитрее».

Глава 6. СКОРБЯЩИЙ БАС

Подземный переход был пуст, если не брать в расчет прикорнувшего на ступенях бомжа. Я растолкал его:

— Певца не видел?

— Пал Николаича, что ли? — спросил похожий на неопохмелившегося Льва Толстого старик. — Бывал сегодня. Попел чуток. А потом подходит такой в кожанке, заказал «Таганку». Пал Николаич несколько раз на совесть отработал, тот аж прослезился, ну и выделил на пузырек.

— А я вот на «Мурку» рассчитываю. Где мне его найти?

— Ясно где. Заглядывал в распивочные через квартал? — прохрипел старик.

— Собираюсь. Благодарю.

— Ты б на хлебушек дал, мил-человек. Благодарностями сыт не будешь.

— Пьян тоже. — Я немного подумал и выделил потомку великого графа на четверть водки.

Он пообещал помолиться за меня и, кряхтя, покарабкался к выходу из подземного перехода. Только тут я обратил внимание, что у старика не было обеих ног.

В народе это место именовалось Пьяный квартал. Дешевые разливайки попадались здесь на каждом шагу. Подступы изобиловали телами счастливого рабочего люда, теми, кто знал, как правильно оприходовать трудовую копейку. Из распахнутых дверей несло прокисшим и прогорклым, гремели разухабистые песни и вопли, постоянно кого-то вволакивали и выволакивали. В третьей по счету забегаловке с лаконичной вывеской «ЕДА» я, кажется, обнаружил того, кого искал. Стопроцентной уверенности у меня не было, однако мужчина, сидящий в одиночестве за столиком в углу, не походил на всех прочих посетителей — он не успел окончательно опуститься.

Тяжелый и крупный, он носил каштановые усы и бакенбарды, уже тронутые сединой, но не запущенные, выдающие в нем человека из интеллигентной среды. А вот кожа на щеках и шее имела сиреневатый оттенок, выглядела дряблой и нездоровой. Мужчина огромной рыхлой массой нависал над легким пластиковым столиком, сосредоточенно уставясь в прозрачное содержимое своего стакана, словно пытаясь прочитать в нем свою судьбу. Во взгляде застыли покорность и боль. Я заказал пятьдесят грамм, пирог с картошкой и попросил разрешения присесть рядом. Незнакомец был слишком погружен в свои мысли, чтобы сразу понять мою просьбу. Я вежливо повторил, и мужчина засуетился, что было не совсем свойственно людям его комплекции.

— Ах да, конечно…

Торопливым движением выдвинул стул для меня, сбросил на подоконник лежащую на столе шляпу, расплескал водку в своем стакане. Я кивнул мужчине и выпил спиртное. Это был ужасный суррогат, какого мне давно не доводилось употреблять, да и широко разрекламированный толстой продавщицей пирог был непрожарен, лишен начинки и больше всего напоминал коровью жвачку. Мужчина тоже выпил и закусил извлеченным из кармана бутербродом. Мы молчали, ожидая, когда бодяга разойдется по организму. Тишину неожиданно нарушил мой сосед:

— Простите, что вмешиваюсь. У вас такой подавленный вид… Могу ли я чем-то помочь?

После недавней потасовки в подъезде вид мой действительно вызывал сочувствие, правда, я не ожидал, что это когда-либо будет работать на меня. К тому же работать успешно.

— Спасибо за участие, — пробормотал я. — Но вряд ли кто-то сможет мне помочь. Это слишком личное.

— Я вас понимаю, — произнес он глубоким печальным голосом, и я окончательно утвердился во мнении, что передо мной на самом деле хоть и бывший, но оперный певец. — Когда несчастье постигло мою семью, я тоже держал все в себе. Однако эмоциям необходим выход. Наташа переживала молча, а потом отравилась таблетками. Ее спасли, но после этого она уже год на излечении в психиатрической клинике. А стоило мне начать изливать душу, пусть посторонним, пусть первым встречным, как я почувствовал в себе силы. Чтобы надеяться и ждать. Я вас не утомил?

Я покачал головой, давая понять, что готов его выслушать.

— Раз так, — он приподнялся, — не откажетесь ли поддержать меня? Сейчас мне необходимо выпить.

Мне пришлось согласиться, хотя никакого желания травиться местным пойлом у меня не было. Павел Николаевич направился к прилавку слегка покачиваясь. Речь его оставалась безупречно правильной, но, судя по остекленевшим глазам, он уже успел основательно нагрузиться.

Тем временем бродяга, дремавший за соседним столиком, свалился вместе со стулом на пол, но не проснулся; у выхода из распивочной возникла драка, долговязый охранник с внешностью законченного наркомана равнодушно взирал на спарринг двоих едва державшихся на ногах посетителей.

— Ужасное место, — сказал вернувшийся с заказом Павел Николаевич. — Попадая сюда, осознаешь, насколько низко может пасть человек. Но еще страшнее, когда это происходит с тобой и ты ничего не можешь с этим сделать. Если вы хоть чуть-чуть близки к миру искусства, может быть, помните… — Он повысил голос, произнеся с издевательской интонацией: —Бенефис заслуженного артиста России Павла Горина! А сейчас я считаю за счастье, если швырнут из сострадания скомканную бумажку. Да, еще… Когда мой лучший друг Петька Розенберг эмигрировал в Америку и стал петь по ресторанам, я его буквально возненавидел. Надо же так бездарно растратить свой талант, свою гениальность! Зато спустя несколько лет я пал гораздо ниже его. И хватит. Глупо на кого-то обижаться, я выбрал такой финал сам. И предлагаю выпить за ваше будущее, потому что у меня будущего нет.

Поддержать его тост я категорически отказался, более того — всей своей небогатой мимикой выразил чувство обиды и негодования.

— Прекратите, — сказал я твердо. — Все наладится. За вас.

И выпил водку залпом, не поморщившись и не закусив.

— Господь милостив, — пробасил Павел Николаевич, присоединяясь ко мне. — И единственное, что мне остается, — уповать на него. У вас есть дети?

— Сын. Но он слишком далеко отсюда.

— А у меня дочь. Но где она, я не знаю.

Он зажмурился, и все его большое, но такое беспомощное тело стало клониться то вперед, то назад, эти движения с каждой секундой учащались, и я понял, что он плачет, плачет без слез. Не будь у меня к нему профессионального интереса, я бы развернулся и ушел. Я не выносил вида плачущих мужчин, это было слишком дико и больно.