Бог жесток

Также внезапно он взял себя в руки. Его крупное широкое лицо, еще совсем недавно напоминающее студнеобразную массу, напряглось и разгладилось, лишь набрякшие под глазами фиолетовые мешки выдавали недавний срыв. Движения приобрели степенность, даже взгляд стал неожиданно трезвым. Павел Николаевич вытащил бумажник из мягкой желтой кожи и, пошарив толстыми неуклюжими пальцами по отделениям, достал черно-белый фотоснимок.

— Это Мила, моя дочь, — произнес он, протягивая карточку мне.

Девушка не была ни красивой, ни симпатичной, скорее серенькой, неприметной, и я мог с полной уверенностью сказать, что никогда ее не видел. Маленькое, в чем-то асимметричное личико купалось в белых пушистых волосах, словно в сбитых сливках, и волосы эти, пожалуй, были единственным достоинством Людмилы Гориной. О них же в свое время говорил и Федор Пырин. Оставалось загадкой, как девушка с такой простенькой внешностью могла сводить с ума мужчин и даже толкать их на преступления? Неужели все объяснялось ее искушенностью в постельных делах? Самое время было уверовать в ворожбу, колдовство, магию. От отца Мила унаследовала рот, маленький, пухловатый, с плохо очерченным контуром губ, и нос, правильной формы, но несколько крупный для меленьких черт лица. Девушка была не накрашена, и я вдруг догадался, что именно этим и вызвана ее безликость. Умело наложенный макияж — и Людмила Горина могла превратиться в невинного ангелочка или женщину-вамп, в монашку или блудницу. И несомненно, она в совершенстве научилась использовать эти замечательные особенности своей внешности. Я подумал, смог ли бы я устоять против ее чар, но не решился дать однозначный ответ.

— Мила — копия мать, такая же тоненькая и хрупкая, — вздохнул Павел Николаевич, рассматривая фотографию так, будто видел ее впервые в жизни.

Единственная дочь, но для них она была вдвойне дороже, потому что они знали, как тяжело она появлялась на свет. Мила родилась недоношенной, и шанс, что она останется жить, был невелик. За нее боролись, за нее молились, и чудо произошло, девочка выжила! Но врачи сразу предупредили, что организм ребенка очень слаб, его сопротивляемость болезням катастрофически мала, отсюда вывод: даже банальная простуда, вызванная промоченными ногами, способна обернуться серьезными осложнениями.

— Что нам оставалось делать, дочка? — пьяно, слезно вопрошал Горин, обращаясь к фотографии. — Мы хотели для тебя только хорошего. Ни в ясли, ни в детский сад, училась и то на дому. И подруг у тебя никогда не было, если и гуляла, то около подъезда. И в музыкальную школу провожали и встречали, а идти тут всего через дорогу. Хотела быть как все, а мы своей глупой опекой… сгубили…

Мужчина отстранился от меня, от пьяного гогочущего заведения, он был наедине со своей пропавшей дочерью, плещущейся на дне стакана водкой и неуемным отцовским горем.

— Мы даже не задумывались, что ты растешь, и уже не пятилетний ребенок, и хочешь быть самостоятельной…

Павел Николаевич встряхнулся, разом вспомнив и обо мне, и о месте, в котором находится. «Если он так каждый день бередит открытую кровоточащую рану, надолго его не хватит, — подумал я. — И психиатрическая лечебница для него не самое худшее».

— Мила была тихой, совсем незаметной в доме, — продолжал Горин. — Детям свойственна любознательность, а она совсем ничем не интересовалась. Просто была послушной, ни от чего не отказывалась. Может, чтобы не обидеть нас, а может… Она училась играть на фортепьяно, хотя всегда была равнодушна к музыке, читала книги и зевала над каждой страницей. Все детство была вялой, пассивной, никогда с нами не откровенничала, и мы даже не догадывались, какие мысли зрели в ее головке.

Впервые из дома Мила Горина сбежала в двенадцать лет, никого не предупредив, не оставив даже записки. Ее искали с милицией, нашли спустя два месяца в другом городе. Девочки и мальчики, в основном из неблагополучных семей, жили в однокомнатной квартире, днем спали вповалку на брошенных на пол матрасах, а вечером серьезные дяди на черных блестящих «Волгах» развозили их по клиентам. Хрупкая и невинная как ангелочек, Мила Горина пользовалась повышенным спросом. Глядя в сальные заплывшие глазки любовников, девочка осознавала свою полезность и понимала, что только здесь может проявить свою самостоятельность. Потные кобели, в отличие от благородных интеллигентных родителей, не считали ее слабенькой и несчастной. И пусть ощущения во время «этого» были болезненно-отвратительными, Мила знала, что следует стерпеть и сделать все «как надо». Тогда получишь вознаграждение в виде дефицитных сладостей, в которых ей отказывали дома не из жадности, а опасаясь диатеза, и тропических фруктов, виденных раньше разве что на картинке. Кроме того, что тоже немаловажно и необходимо для укрепления собственного «я», — ты будешь поставлена в пример прочим, «халтурщикам».

Возвращение в родные пенаты оказалось для девочки страшной трагедией. Нет, ее не тронули и пальцем, но лишили самого главного, что она совсем недавно обрела, — самостоятельности. Слезы матери, молчаливое отчаяние отца, четыре стены, ненавистное пианино, разговоры о нравственности — все это ее откровенно раздражало и злило. Она еще больше замкнулась в себе, не выходила из своей комнаты и вынашивала планы, как бы улизнуть из дома и не вызвать никаких подозрений у пуритански настроенных предков. В это время она пристрастилась к чтению, но литература, которую выбирала она, была если и не однообразной, то специфичной: «Блеск и нищета куртизанок» Бальзака, «Нана» Эмиля Золя, «Госпожа Бовари» Флобера, «Лолита» Набокова… «А эта рыжая сука Соня тоже наверняка изэтих, — с завистью думала Мила о своей красивой одинокой соседке. — Откуда иначе у нее появились норковое манто и французская косметика?»

Домашнее заточение и прочитанные книжки принесли свои плоды. От литературных героинь Мила Горина научилась еще одной немаловажной в выбранной ею профессии уловке — лгать. Не краснея, не отводя взгляда, с таким же расчетом и профессионализмом, с которым ублажаешь в постели ненавистных мужиков.

Однажды девочка вышла из своей комнаты и со слезами раскаяния на глазах попросила у родителей прощения. Она даже подумывала встать на колени, но побоялась переиграть. Зато вслух заявила, что готова замолить свои грехи в церкви. Признание было трогательным, и Горины-старшие вроде бы не раскусили, что оно насквозь фальшиво. Мила записалась в библиотеку, во множество кружков и, по легенде, проводила там все свободное время; на самом же деле юная лгунья обитала в гостиничных номерах.

Ей опять не повезло. Заложила соседка Соня. Вновь предстояли слезы, истерики, долгие объяснения с родителями. Но Мила, набравшаяся к тому времени определенного опыта, сделала опережающий ход. На здоровье она уже давно не жаловалась, однако тут же представилась страшно больной, заставила родителей уверовать в ее страдания и тем самым избежала утомительных объяснений.

— Она лгала с двенадцати лет, — мрачно произнес Горин. — И думала, что мы ей верим. А мы только делали вид, потому что боялись, что она вытворит такое, чего нам не перенести. Мы предоставили ей полную свободу и самостоятельность, лишь для вида проводили эти никчемные беседы о чистой любви и девичьей чести. И ей, видимо, стало скучно. Мила привыкла обманывать, а теперь в этом необходимость отпала. Вот она и бросила нас окончательно.

— И больше вы о ней ничего не слышали? — спросил я.

Он помотал головой и раздавил в кулаке пластмассовый стакан.

— Нет, — ответил Павел Николаевич. — Но я не верю, что она умерла. Я обращался к гадалкам, экстрасенсам, и все они говорят одно и то же: «Ваша дочь жива и здорова, просто не хочет, чтобы ее сейчас нашли. Она обязательно объявится, когда посчитает это нужным». Только этой надеждой я и живу.

— А какого мнения придерживается милиция?

— Они темнят, и это не мое больное воображение. Несколько раз вызывали меня на опознания и склоняли к тому, чтобы я признал в этих несчастных свою дочь. Мне показывали тела путан, изуродованные, обезображенные, такой же комплекции и с такими же прекрасными длинными волосами, но… Я узнаю мою Милу из тысячи подобных, ведь она… — Его загрубевшие, покоящиеся на столе руки вновь задрожали. — Она моя дочь!

— Простите меня, не стоило заводить все эти разговоры, — сказал я.

— Нет, это вы простите меня, что лезу со своим горем в душу к другим, — начал оправдываться Горин. — Доставляю неудобство окружающим, а сам так и остаюсь с камнем на сердце. Кто-то говорит, что лечит время. Жалкое, бессмысленное утешение. Временем можно вылечить боль, но никак не неизвестность, в которой я живу. Я знаю, если бы в милиции действительно хотели найти Милу, то это бы сделали уже давно. Ведь она не могла испариться бесследно, и есть человек, который что-то обязательно знает о ней.

— Кто он? — не сдержался я.

— Кто? — следом за мной шепотом повторил Павел Николаевич. — Какое это имеет значение? Я назову вам его имя, и вы окончательно посчитаете меня сумасшедшим. То же самое мне говорили в милиции. Лучше я спрошу у вас, кто заправляет этим городом? Мэр, прокурор, чины из МВД? — Он горько усмехнулся в подергивающийся ус. — Они все марионетки и сами по себе не имеют никакой власти. А этот человек скупил здесь все. Народный любимец, защитник обездоленных… Последние несколько лет Мила работала в его клубе. Оттуда же она и исчезла.