Бог жесток

— Тем более. Уходите! Оставьте меня в покое!

— Но ведь это вы обнаружили тело ночного сторожа и исчезновение мальчика, — напомнил я, не двигаясь с места.

— Я. И что с того? Обнаружил, вызвал милицию.

— А Жанна Олеговна говорила, что я могу рассчитывать на вас…

Он исподлобья смотрел на меня. Костлявые маленькие кулаки его сжимались, пальцы сводило судорогой. Нездоровая желтая кожа, тонкая, точно папиросная бумага, грозилась лопнуть и обнажить череп; жилы на шее вздулись. «Рано состарившийся мальчик-дикарь», — окрестил его я.

— Мне не важно, что говорила Гриневская, — пробормотал Федор, однако истерических ноток в его голосе заметно поубавилось. — Я не виноват, что ей больше всех надо.

— А почему ей больше всех надо?

— А? Что? Не знаю. Не цепляйтесь к словам. Просто совсем недавно я понял одну истину, которую сейчас уяснили даже подростки. Людской благодарности не бывает! Я угробил в этом детском доме почти десять лет своей жизни, а что получил? Подозрения, косые взгляды! Я знаю, никто мне не верит. И даже когда я заболел, лежал здесь с температурой и думал свести счеты с жизнью, никто из этих так называемых «коллег» не соизволил меня навестить. И что я вообще там делаю? Что я, альтруист какой-то, за гроши с чужими детьми возиться? Ну, грешен, не дал бог торговой жилки, не умеюкрутиться, не езжу на «мерседесе», что ж с того, не человек, что ли?!

На его бесцветных опаленных ресницах дрожала прозрачная влага, солоноватые комки подступали к горлу, и все то, что он передумал за короткое время после убийства, а может, за последние годы своего безрадостного, полного нужды и лишений существования, сейчас, как ушат помоев, выплеснулось на меня.

— И все-таки я расскажу. Всё, как в милиции. Не знаю, на кого вы работаете, но я хочу, чтобы вы все знали, что я ничего не знаю! Авось тогда отцепитесь. Старик совсем плохой был. Ему бы на койке кряхтеть, а он, как оправился от инфаркта, опять на работу устремился. Его и держали больше не от нужды, а из жалости. Понимали, дома ему еще хуже, внучка от рук отбилась, шлюха, одним словом. И прикладывался он поэтому. Гробил себя добровольно, иного выхода не видя. В тот вечер ему совсем туго было, аж трясло с похмелья. У меня на пузырек просил, но я в этом самоубийстве участвовать не подписывался. Лег и уснул, это инструкцией не возбраняется, а сторожить — не мои обязанности. Что он делал после, где бродил, понятия не имею. Кто ж виноват, что все так обернулось?

— И больше ничего подозрительного в его поведении в тот вечер вы не заметили?

— А чего замечать-то? Если все, что ему с полупьяных глаз померещилось, всерьез воспринимать, самому недолго свихнуться. Якобы Валька, внучка то бишь, убить его замыслила, якобы аж убийцу наняла, да дед его по пути на работу срисовал и ускользнул.

— Мишуков никому не звонил тем вечером? — собравшись с духом, спросил я.

— Кому звонить-то? — завелся воспитатель. — Кроме Вальки, никого на белом свете не имел, да и с той жил как кошка с собакой. Разве что друзьям-собутыльникам, но и то не при мне. Я ж за ним слежку не устанавливал, своих забот по горло.

Вздохнулось свободнее. Я уверовал в своего ангела-хранителя, почти не труса, не идиота и не алкоголика. Он порхал в загаженном небушке и, словно подбадривая меня, поплевывал на мою лысину и тушил об нее окурки.

— Как преступник проник в здание? — обратился я к Пырину.

— Через дверь черного хода. И даже ее не подламывал.

— Получается, что сторож забыл закрыть ее? Нелогично, если он кого-то опасался. Не мог же он впустить убийцу сам.

— Ничего не получается, — кипел Федор. — Мало ли что он мне плел. Разжалобить, допустим, хотел. А как получил от ворот поворот, так любого с улицы мог позвать, лишь бы сто грамм плеснули. Похмелье ж… С ним не шутят…

— Но вы, разумеется, ничего не видели и не слышали, — закончил я, недобро подмигнув воспитателю.

— Не видел и не слышал, — ответил он дребезжащим от напряжения голосом. — Я спал.

Он не пожал протянутую мною руку. Жанна Гриневская оказалась права. Он дичился людей, видя в них одних врагов. Но была ли это только его вина? В какой-то момент я подумал, не дать ли ему денег, однако посчитал, что тем самым лишь оскорблю чувства маленького человека. Я протянул Пырину свою визитную карточку:

— Сообщите, если еще чего-нибудь вспомните.

— Мне нечего вспоминать, — огрызнулся он, но карточку все же взял.

Глава 5. ЯРЛЫКИ

Деревушка, небольшая и вымирающая, располагалась в низине. Летом — утопающая в зелени яблочных садов, осенью — в непролазной грязи, зимой — в похоронном саване снегов, весной — затопляемая потоками талой воды и глинистой жижи. Сейчас середина октября, самое мерзопакостное время, когда деревья стоят во всей своей тощей неприглядной наготе, а под ногами чавкает сочно и противно. Я не позаботился о резиновых сапогах и теперь, чертыхаясь, скользил в сверкающем месиве по направлению к нужному мне дому.

И вот упираюсь в бревенчатую избу, обветшалую и словно забытую всем миром. На чудом сохранившейся табличке вижу изъеденную ржавчиной семерку. Я никогда не считал себя суеверным, но сейчас грустно усмехаюсь, думая о том, что подобная магическая цифра вряд ли приносила счастье этой семье…

Лицо женщины было матовое и серое, как изжеванная бумага, взгляд — бесцветный и пустой. Льняные, с желтоватым отливом волосы, убранные назад и прихваченные стальными заколками, не расчесывались уже давно. Женщина равнодушно посмотрела на удостоверение частного детектива в моей руке, пожала плечами, произнесла с мертвым спокойствием:

— И что вы пришли? Зачем? Мне уже сообщили, что он сбежал…

Честно говоря, я несколько растерялся, столкнувшись со столь неожиданной реакцией. Слезы, истерики, оскорбления, приказания немедленно уйти, даже рукоприкладство я воспринимал вполне привычно и мог просчитывать свои последующие шаги. Здесь же…

— Кто сбежал? — переспросил я. — Я говорю о вашем внуке.

— И я о нем. Вроде бы его звали Саша.

— Да, Саша, Саша Стрелков, — закивал я. — Вы ведь Зоя Алексеевна Стрелкова?

— Зоя Алексеевна? — Она словно на вкус пробовала свое имя. — Да, так меня зовут…

— Следствие интересуют подробности этого дела. Может быть, вы?..

— Я?.. Почему я? Меня не интересуют никакие подробности.

— Кажется, я что-то недопонимаю, — затряс головой я. — Саша Стрелков действительно ваш внук?

Она жевала свои сухие губы. Страшная отрешенность читалась на ее землистом измученном лице. На меня начинала давить ирреальность происходящего.

— Зоя Алексеевна, он на самом деле ваш внук? — повторил вопрос я.

— Внук?.. Почему внук?.. Он сын моей дочери… — отвечала она.

— Разумеется.

— Но это еще ничего не значит…

— Почему?

— Потому… Потому, что я не хочу говорить о своей дочери. Потому, что я живу лишь для того, чтобы забыть ее.

— Забыть Лену Стрелкову? — Я уже едва сдерживался. Передо мной стояла сумасшедшая.

— Да, забыть Лену Стрелкову. Забыть все, что с ней связано.

— Лена — ваша родная дочь?

— Лена — моя родная дочь. Самая родная. И мне стыдно, что в ней текла моя кровь.