Богинями мы были и остались

— Приехала отдохнуть, я и не подозревала, что ты тоже здесь.

— Марина, я ничего не понимаю, — устало сказал он, закуривая сигарету, — сначала ты разговариваешь со мной сквозь зубы, не хочешь меня видеть, избегаешь моих прикосновений, даже самых невинных… а теперь вдруг приехала…

Я слушала его, замирая от счастья. Мне хотелось, чтобы он обнял меня, сказал, что все будет хорошо. Но вопросы — много вопросов — продолжали роиться в моей голове.

— Дай мне сигарету.

Он протянул пачку, не глядя на меня:

— Зачем ты приехала?

— Я же сказала…

— Невероятное совпадение, — усмехнулся он.

— Почему «Бегущая по волнам»? — вдруг спросила я.

— Ты сама все понимаешь, — он нахмурился, — ты бежишь, бежишь, а под тобой не твердая земля, а только волны… Марина, может, ты объяснишь наконец, что с тобой происходит.

— Я люблю тебя, Егор.

Я смотрела на него сквозь слезы. Он отвернулся. Его плечи вздрагивали.

— Я тоже тебя люблю.

В Новомихайловку мы вернулись поздним вечером, проведя целый день в Сочи — день, полный удовольствий и откровений. В автобусе Горька заснул на моем плече. Я же не могла расслабиться ни на секунду, слишком много впечатлений за такое короткое время, слишком много слов, которые сказал мне Горька, мой молчаливый Горька.

Он едва держался на ногах от усталости, от выпитого вина, от неожиданного сюрприза, который я ему преподнесла. И потому сразу же улегся спать, отмахнувшись от Степаныча, который ждал нас с ужином.

— Марина, давай хоть ты присоединяйся, — позвал меня хозяин.

Я с удовольствием уселась за стол. Оставаться наедине со своими размышлениями было неуютно.

Степаныч загремел тарелками, я пару раз шикнула на него, чтобы он не разбудил Горьку, храп которого доносился из комнаты.

— Да его пушкой сейчас не разбудишь, — весело возразил Степаныч, — небось, знаешь, как он дрыхнет, если выматывается.

Он подмигнул мне. Я закраснелась, как подросток.

— Что, засмущал я тебя? — обрадовался он и вдруг серьезно посмотрел мне в глаза, сменил тон: — На свадьбу-то позовете меня, старого? Я ить могу приехать, деньги уж отложены, специально на это дело.

Я подавилась куском мяса:

— Конечно, Матвей Степанович. А как же! Однако мой вежливо уклончивый ответ не пришелся ему по душе.

— Что ты со мной как с чужим? Мне Горька как сын… Смотреть больно…

— Да что вы, дядя Матвей, — всполошилась я, заметив в стариковских глазах обиду, — я ничего такого не хотела сказать. Если честно, мы ведь не решили еще…

— Сколько уж можно решать! Люди взрослые, давно пора расписаться, детей завести. Что это за мода — гражданский брак! Тьфу, одни только отговорки, и все! Вот что, Марина, хватит юлить…

— Да я… Что я? Это же Егор постоянно в разъездах, в командировках.

— Ну вот, — обреченно вздохнул Степаныч, — он на тебя валит, ты на него… Как дети малые, ей-ей! Я ему уж сказал: мол, за шкирку тебя — и в загс, нечего жить одним днем…

— А как жить надо? — Я заглянула старику в глаза. — В будущее светлое заглядывать, что ли? Одним днем живется веселее.

— Оно конечно, — раздраженно ответил он, потирая переносицу, — без забот, без ответственности всякой там, так, что ли?

— Да при чем тут это!

— При том! Я так понимаю, либо семья, либо не пойми что… Ты уж прости, но получается — ты ему просто полюбовница. Самой-то не противно?

— Вы как-то рассуждаете… странно… Ну и что, любовницей разве стыдно быть? Это же от слова «любовь»? И вообще, штамп в паспорте еще ни о чем не говорит. Никакой уверенности он не дает, понимаете?

Степаныч надолго замолк, о чем-то сосредоточенно размышляя. Я судорожно вздохнула и принялась уплетать за обе щеки, словно пытаясь заткнуть саму себя. Я чувствовала, еще немного — и мои возражения, все доводы, которые кажутся мне разумными, обидят Степаныча до глубины души. Молчать было трудно, поэтому я и уткнулась в тарелку.

— Ты вот послушай, Марина, и не перебивай, ладно? — миролюбиво начал он. — Вы оба ведь честные люди, правда?

Я медленно кивнула, хотя не совсем была согласна с ним.

— Друг перед другом вы честны, и перед собой тоже. Стало быть, когда решитесь расписаться, это будет не просто обряд, так? Не для того же, чтобы мы, ваши близкие, салатов за свадебным столом наелись? Вы же возьмете на себя ответственность друг за дружку, правда? А сейчас, стало быть, вы к этому неготовые. Или просто лень вам, или страшно… Я ведь Горьку-то вижу, он не такой, чтобы просто валандаться, понимаешь? Не жил бы он так с тобой. Да и ты, современная да, как это говорят, продвинутая, хочешь ведь замуж-то, а? Не ради белого платья с фатой, так ведь?

— Так, Степаныч, так, — промямлила я.

— Мне вот не удалось Ирину уговорить…

Степаныч глазами окунулся в прошлое, а я молчала. Ириной звали мать Егора, и я ждала, что Степаныч расскажет сейчас о ней. Я мало знала об этой женщине, которая подарила мне Горьку.

— Она как рассудила, — задумчиво произнес Степаныч, — отец, говорит, мальчику, конечно, нужен, но только родной. Другой отцом не станет. Не поверила она мне, понимаешь? Поостереглась. Такая уж натура — лучше, говорит, одна буду тянуть. И правда, одна осталась. А ведь любила меня… В Москву уехала даже, чтобы подальше, чтобы не мучиться самой и меня не мучить.

— Как — в Москву? — опешила я.

— В Москву, в Москву, — кивнул Степаныч. Мне показалось, что потолок сейчас обрушится.

Ложь наслаивалась на ложь, и эта громадная тяжесть обмана опрокинулась мне на плечи, придавив к земле.

— Она ведь в Краснодаре живет…

— Жила… Да ты что, не знала? Марин, ты чего такая? Водички вот попей-ка, что ты? Они уж сто лет как переехали из Краснодара-то.

— Они? — тупо переспросила я.

— Ирина с Егором. Он только школу закончил, они и уехали. Да что ты бледная-то какая? Он не говорил тебе разве?

— Нет. Я думала, она в Краснодаре до сих пор.

— Господи… А я-то, старый дурак… Марина, ты с ним поговори. Обязательно поговори, слышишь? Он, значит, тебе не рассказывал… Ты, стало быть, и не знаешь, а я-то…

У меня было такое ощущение, что Степаныч имеет в виду что-то еще, чего я не знаю. Но сил спрашивать уже не было, к тому же я понимала, больше он ничего не расскажет. Я знала одно — Горька врал мне даже больше, чем я думала.

Я лежала в постели рядом с ним, но его большое тело не казалось уже защитой, опорой. Я боялась ненароком коснуться его, словно боялась испачкаться. Что еще он приготовил мне, какую еще ложь мне придется выслушать на этот раз? Конечно, может быть, Горька не будет оправдываться, не будет отпираться, если я прижму его к стенке всем этим — изменами, недомолвками, враньем. Возможно, он признается и расскажет мне наконец правду. Но нужна ли мне эта правда? Зачем она мне теперь?

Я чувствовала себя маленькой, обиженной девочкой, которая и понятия не имела о том, что мир полон обмана. Куда ни ступи — обман! Свернувшись калачиком, я плакала — безмолвно, про себя, — глаза оставались сухими, сердце билось ровно, но душа моя, будто грязная половая тряпка, выжимала саму себя, выжимала всю ту грязь, которую собрала она не по своей воле. Выжимала, но сил не хватало, чтобы очиститься целиком, и я смирилась с этим. Что мне еще оставалось?

…Крадучись, я вышла в коридор и порадовалась тому, что не успела разобрать вещи. Рюкзак на плечи, и готово. Я не боялась разбудить Степаныча — он спал на балконе, и спал крепко, как и его несостоявшийся приемный сын. На кухне я оставила записку, в которой ничего не объясняла, а просто просила не беспокоиться.