Большая книга стихов

1960

ОДНА МОЯ ЗНАКОМАЯ

Мужа уводят, сына уводят В царство глухое, И на звериный рык переводят Горе людское. Обыски ночью — и ни слезинки, Ни лихоманки Возле окошка, возле кабинки, Возле Лубянки. Ей бы, разумной, — вольные речи, Но издалече Только могила с ней говорила, Только могила. Ей бы игрушки, ей бы подарки, Всякие тряпки, — Этой хохлушке, этой татарке, Этой кацапке, Но ей сказали: "Только могила, Только могила!" Все это было, все это было, Да и не сплыло.

1960

ОЧЕВИДЕЦ

Ты понял, что распад сердец Страшней, чем расщепленный атом, Что невозможно наконец Коснеть в блаженстве глуповатом, Что много пройдено дорог, Что нам нельзя остановиться, Когда растет уже пророк Из будничного очевидца.

1960

МЕРТВЫМ

В этой замкнутой, душной чугунности, Где тоска с воровским улюлю, Как же вас я в себе расщеплю, Молодые друзья моей юности? К Яру Бабьему этого вывели, Тот задушен таежною мглой. Понимаю, вы стали золой, Но скажите: вы живы ли, живы ли? Вы ответьте, — прошу я немногого: Там, в юдоли своей неземной, Вы звереете вместе со мной, Низвергаясь в звериное логово? Или гибелью вас осчастливили И, оставив меня одного, Не хотите вы знать ничего? Как мне трудно! Вы живы ли, живы ли?

1960

АКУЛИНА ИВАНОВНА

У Симагиных вечером пьют, Акулину Ивановну бьют. Лупит внук, — не закончил он, внук, Академию разных наук: "Ты не смей меня, ведьма, сердить, Ты мне опиум брось разводить!" Тут и внука жена, и дружки, На полу огурцы, пирожки. Участковый пришел, говорит: "По решетке скучаешь, бандит?" Через день пьем и мы невзначай С Акулиной Ивановной чай. Пьет, а смотрит на дверь, сторожит. В тонкой ручечке блюдце дрожит. На исходе десяток восьмой, А за внука ей больно самой. В чем-то держится эта душа, А душа — хороша, хороша! "Нет, не Ванька, а я тут виной, Сам Господь наказал его мной. Я-то что? Помолюсь, отойду Да в молитвенный дом побреду. Говорят мне сестрицы: "Беда, Слишком ты, Акулина, горда, Никогда не видать твоих слез, А ведь плакал-то, плакал Христос".

1960

ДОБРО

Добро — болван, добро — икона, Кровавый жертвенник земли, Добро — тоска Лаокоона, И смерть змеи, и жизнь змеи. Добро — ведро на коромысле И капля из того ведра, Добро — в тревожно-жгучей мысли, Что мало сделал ты добра.

1960

ПО ВЕСЕННИМ ПОЛЯМ

Теплый свет, зимний хлам, снег с водой пополам, Солнце-прачка склонилось над балкой-корытом. Мы поедем с тобой по весенним полям, По весенним полям, по весенним полям, По дорогам размытым. Наш конек седогривый по кличке Мизгирь Так хорош, будто мчался на нем богатырь. Дорогая, не холодно ль в старой телеге? Узнаешь эту легкую русскую ширь, Где прошли печенеги? Удивительно чист — в проводах — небосклон. Тягачи приближаются с разных сторон. Грузовые машины в грязи заскучали. Мы поедем с тобой в запредельный район, Целиною печали. Ты не думай о газовом смраде печей, Об острожной тревоге таежных ночей, — Хватит, хватит нам глухонемого раздумья! Мы поедем в глубинку горячих речей, В заповедник безумья. Нашей совести жгучей целительный срам Станет славой людской на судилище строгом. Мы поедем с тобой по весенним полям, По весенним полям, по весенним полям, По размытым дорогам.

1960

КОМБИНАТ ГЛУХОНЕМЫХ

Даль морская, соль живая Знойных улиц городских. Звон трамвая. Мастерская — Комбинат глухонемых. Тот склонился над сорочкой, Та устала от шитья, И бежит машинной строчкой Линия небытия. Ничего она не слышит, Бессловесная артель, Лишь в окно сквозь сетку дышит Полдень мира, южный хмель. Неужели мы пропали, Я и ты, мой бедный стих, Неужели мы попали В комбинат глухонемых?

1960

СОЛОВЕЙ ПОЕТ

Соловей поет за рекой лесной, Он поет, — расстаются вдруг То ли брат с сестрой, то ли муж с женой, То ль с любовницей старый друг. Поезда гудят на прямом бегу, И кукушки дрожит ку-ку, Дятлу хочется зашибить деньгу, Постолярничать на суку, Ранний пар встает над гнилой водой, Над зеленой тайной болот. Умирает наш соловей седой, Умирая, поет, поет…

1960

РИСУНОК В ВАГОНЕ

Яснеют законы добра В четвертом своем измеренье: Не завтра, а наше вчера Сегодня поймешь в озаренье. У мальчика что-то в лице, Чем с миром прошедшим он связан. Себя не найдет он в отце, Но тот уже в нем предуказан. А поезд в движенье живом Шумит, приближаясь к платформе: Так мысль, чтобы стать существом, Спешит к предназначенной форме.

1960

НА РЕАКТИВНОМ САМОЛЕТЕ

Сколько взяли мы разных Бастилии, А настолько остались просты, Что Творца своего поместили Посреди неземной высоты. И когда мы теперь умудренно Пролагаем заоблачный след, То-то радость: не видно патрона, Никакого всевышнего нет! Где же он, судия и хозяин? Там ли, в капище зла и греха, Где ликует и кается Каин, Обнажая свои потроха? Или в радостной келье святого, Что гордится своей чистотой? Или там, где немотствует слово, Задыхаясь под жесткой пятой? Или там, где рождаются люди, Любят, чахнут и грезят в бреду — В этом тусклом и будничном блуде, В этом истинно райском саду!

1960

РИСУНОК В НАЧАЛЕ ВЕСНЫ

Не для того идет весна, чтоб заблудиться в соснах, Чтоб между ними постелить роскошные ковры: Кругом галактики горят растений светоносных, Могучих полевых цветов планеты и миры. В первоначальной чистоте туманности речные Довавилонским словарем владеют до сих пор. На этой средней полосе земли моей, России, Я слышу трав и родников старинный разговор. Поймите же, что каждый день становится началом И нам сулит, как первый день, грядущую грозу! В треухе, в роговых очках, в пальтишке обветшалом, Сидит старик, сидит, пасет печальную козу.

1960

РИСУНОК НА ГРЕЧЕСКОЙ ПЛОЩАДИ

И дворик, и галерея Увиты пыльным плющом. Проститься бы поскорее — О чем говорить, о чем? Твой город в прежней одежде, Но сам ты не прежний нахал, Хотя и краснеет, как прежде, Седая мадам Феофал. А там, на площади, людно, Таксисты дремлют в тени. Отсюда попасть нетрудно В Херсон, Измаил, Рени… Зачем, неудачник, злишься? Иль вспомнить уже не рад, Какой была Василиса Лет тридцать тому назад? Прокрадывалась в сарайчик — И дверь за собой на засов, И лишь электрический зайчик Выскакивал из пазов! Угадывал ты, счастливый, Чуть стыдный ее смешок, А на губах торопливый Горел, не стихал ожог. Студентик в пору каникул, Не ты ли еще вчера В душе своей жалко чирикал О смерти, о казни добра? Как в омут потусторонний Смотрел ты, робкий смутьян, На жмеринковском перроне В глаза безумных крестьян. Вповалку они лежали, Ни встать, ни уйти не могли, Прошедших времен скрижали Клеймили их: куркули. Но дикость хохлатского неба, Но звезд золотой запас, Но дикая стоимость хлеба, Но боль обезумевших глаз Померкли пред этой искрой Во мраке южных ночей, Пред этой легкой и быстрой, Безумной любовью твоей, С веселой, готовой пухнуть Смуглою наготой, С тяжелой, готовой рухнуть Греческой красотой.

1960

КОЛЮЧЕЕ КРУЖЕВО

Там, где вьется колючее кружево То сосной, то кустом, Там, где прах декабриста Бестужева, Осененный крестом, Там, где хвоя, сверкая и мучая, Простодушно-страшна, Где трава ая-ганга пахучая, Как лаванда, нежна, Там, где больно глазам от сияния Неземной синевы, Где буддийских божеств изваяния Для бурята мертвы, Где дрожит Селенга многоводная Дрожью северных рек, Где погасли и Воля Народная, И эсер, и эсдек, — Мы великим надгробия высечем, Мы прославим святых, Но что скажем бесчисленным тысячам Всяких — добрых и злых? И какая шаманская мистика Успокоит сердца Там, где жутко от каждого листика, От полета птенца.