Большая книга стихов

1972

ПАМЯТЬ

В памяти, даже в ее глубочайших провалах, В детскую пору иль в поздних годинах войны, В белых, зеленых, сиреневых, — буйных и вялых, — Вспышках волны, В книгах и в шумной курилке публичной читальни, В темных кварталах, волшебно сбегающих в порт, Где пароходы недавно оставили дальний Вест или норд, В школе, где слышались резкие звуки вокзала, В доме, где прежних соседей никто не зовет, — Ясно виднеется все, что судьбой моей стало, Все, что живет. Здесь отступили ворота от уличной кромки, Где расстреляли в двадцатом рабочих парней, Там уводили на бойню, в тот полдень негромкий, Толпы теней. Можно забыть очертания букв полустертых, Можно и море забыть и, забыв, разлюбить, Можно забыть и живущих, но мертвых, но мертвых Можно ль забыть?

1972

СПУСК В ГАВАНЬ

Медовый месяц нэпа. Вечерняя лиловь. Выходит из вертепа Усталая любовь. Порывисто и редко Дыханье ветерка. На ней висит горжетка С головкою зверька. А вправду ли наряден Французский пеньюар? Подарен иль украден Массивный портсигар? Работать в доме тяжко, И нужен перерыв, И с каждою затяжкой Ей легче… Там — обрыв, И порт, и копошенье Существ и их теней, Вдали — кровосмешенье Звезд и земных огней, Здесь — листьев тополиных Замедленный полет, И в первых брюках длинных Мальчишка у ворот. Болезненно и сладко Душа истомлена, Все для него загадка: Порт, звезды и она.

1972

ГОДОВЩИНА АРМЯНСКОГО ГОРЯ

Хлеб, виноград, Господь. Хлеб, виноград, Господь. Персики в Эчмиадзине Цветом цветут фиолетовым. Свод над землею синий, Как над Синайской пустыней. Ряса католикоса Цветом цветет фиолетовым. Медленно, многоголосо Звон поминальный вознесся: Хлеб, виноград, Господь. Хлеб, виноград, Господь. Страшная годовщина Страшной народной гибели. В церкви Эчмиадзина — Слово Божьего сына. Поровну мы разделим Тоненькие опресноки. Выйдем из храма с весельем, В поле траву расстелим. Жертвенного барана Мы обведем вкруг дерева. В сердце — вечная рана, А земля нам желанна. Все мирозданье в расцвете, Все непотребное — изгнано, Только и есть на свете — Дети, дети, дети, Хлеб, виноград, Господь. Хлеб, виноград, Господь. Боже, к твоим коленям Я припадаю с моленьем: Да оживут убиенные В этом саду весеннем! В нашем всеобщем храме Да насладятся весело Всеми твоими дарами! С нами, с нами, с нами — Хлеб, виноград, Господь. Хлеб, виноград, Господь.

1972

ПО ДОРОГЕ

Вдоль забора к оврагу бежит ручеек, А над ним, средь ветвей, мне в ответ Соловей говорит по-турецки: йок-йок, Это лучше, чем русское "нет", Потому что неточен восточный глагол, И его до конца не поймем, Потому что роскошен его произвол, И надежда упрятана в нем. Я не вижу, — каков он собой, соловей, Что поет на вечерней заре. Не шарманщик ли в серенькой феске своей Появился на нашем дворе? Пахло морем, и степью, и сеном подвод, Миновало полвека с тех пор, Но меня мой шарманщик и ныне зовет Убежать к ручейку за забор. И когда я теперь в подмосковном бору Соловья услыхал ввечеру, Я подумал, что я не умру, а замру По дороге к родному двору.

1972

ПОДЪЕМ

В горах, как благодарный фимиам, Светло курились облачные дымы. Деревья поднимались к небесам, Как недоверчивые пилигримы. Они бранили горную грозу, Метель, и град, и камнепад жестокий И вспоминали, как росли внизу, Где так привычно следовали сроки. Они забыли злобу топора И цепкую пилу лесоповала, И то, что было ужасом вчера, В их существе сегодня ликовало. Но, охраняя каждый свой побег, Брели наверх все строже, все упрямей, Чтобы обнять первоначальный снег Своими исхудалыми ветвями.

1972

АРМЯНСКИЙ ХРАМ

Здесь шахиншах охотился с гепардом И агарянин угрожал горам. Не раз вставало горе над Гегардом, Мы войско собирать не успевали И в камне прорубили крепость-храм. И кочевали мы, и торговали, И создавали, каясь и греша, Уже самих себя мы забывали И только потому не каменели, Что в камне зрела и росла душа.

1972

"Еще и плотью не оделись души…"

* * *

Еще и плотью не оделись души, И прах — травой, и небо — синевой, Еще вода не отошла от суши, И свет был слеп во тьме довековой, Еще неизреченным было слово, И мысль спала в тиши предгрозовой, И смерть не знала теплоты живого, А я уже тебя любил. И боль моя свою постигла смелость, И свет прозрел во тьме, и твердь земли, От влаги отделясь, травой оделась, И души плоть впервые обрели, И мысль проснулась в мирозданье новом, И время, уходящее вдали, Увидела она и стала словом И мерою всего, что есть.

1972

КОЧЕВОЙ ОГОНЬ

Четыре как будто столетья В империи этой живем. Нам веют ее междометья Березкою и соловьем. Носили сперва лапсердаки, Держали на тракте корчму, Кидались в атаки, в бараки, Но все это нам ни к чему. Мы тратили время без смысла И там, где настаивал Нил, Чтоб эллина речи и числа Левит развивал и хранил, И там, где испанскую розу В молитву поэт облачал, И там, где от храма Спинозу Спесивый синклит отлучал. Какая нам задана участь? Где будет покой от погонь? Иль мы — кочевая горючесть, Бесплотный и вечный огонь? Где заново мы сотворимся? Куда мы направим шаги? В светильниках чьих загоримся И чьи утеплим очаги?

1973

КОМИССАР

Торжествовала власть, отбросив И опрокинув Колчака. И в Забайкалье стал Иосиф Работать в органах Чека. Он вызывал к себе семейских, Допрашивал, и подлый страх Внушал им холодок в еврейских, Печально-бархатных глазах. Входил он в души староверок Предвестием господних кар, Молодцеватый недомерок, Длинноресничный комиссар. Мольбы выслушивал устало, Сжимая кулачок у рта. Порой губкомовцев смущала Его святая простота. Каким-то попущеньем странным Он выжил. И на склоне дней В Сибирь приехал ветераном На полстолетний юбилей. В глазах — все той же грусти бархат, И так же, обхватив сучок, Туда, где свет в тайге распахнут, Трясясь, глядит бурундучок.

1973

ХАИ?М

Там, где мчалась дружина Гэсэра, А недавно — жандармский полковник, Где и ныне в избе старовера Мы найдем пожелтевший часовник, Где буддийские книги бурята Разбрелись по аймакам глухим, — Серебристо-светла, торовата, Есть река по названью Хаи?м, Будем верить преданьям не слишком: То ль, тропой возвращаясь таежной, Да притом, говорят, с золотишком, Был он голью зарезан острожной, То ль трактир содержал он на тракте, Беглых каторжников укрывал, И за свой поплатился характер… Есть река и Хаи?м-перевал. Вечный дух пребывает в кумирне, В древнем свитке и в крестике малом. Хорошо ль тебе, Хаим, в Сибири Течь рекой и стоять перевалом? Что мне светит в серебряных всплесках? Иль в тайге улыбается Тот, Кто смутил мудрецов бенаресских И в пустыне хранил свой народ?

1973

ЗАВОЕВАТЕЛЬ

О это море, колыбель изустных Повествований, хроник простодушных, О Понт Эвксинский после захолустных, Степных местечек и закатов душных! Великолепен мир, когда он целый, Хотя и составной, и виден глазу Не в перекрестье ниточек прицела, А широко, со всех сторон и сразу. Мне хорошо с тобою, ветр соленый, С Европой настоящей и не старой, С атлантами, поднявшими балконы, С театром у приморского бульвара. По улицам, бегущим вниз, иду я Наверх, легко дышу нектаром юга, И, каменного герцога минуя, Я приближаюсь к центру полукруга. Строенья в стиле греческих колоний, Дух Генуи в стенах полуразвалин, И тот же известняк, что в Вавилоне, — Он так же темен, порист и печален. Бедны полупустые магазины, Но где-то есть, я слышал, барахолка. Все по душе мне: шумные румыны, У церкви — старенькая богомолка… Фурункулезный, круглый ростбиф-наци, — Мне обер дал сегодня увольненье. День без придирок, желчных ламентаций И ожиданья трезвое волненье. С фамилией, на Вавилон похожей, Какой-то русский написал занятно О здешних нравах… Кто же я? Прохожий? Завоеватель? Мутно, непонятно, И если правду говорить, трусливо, Ничтожно я живу. И город вскоре Окончится, и слева, вдоль обрыва, Рассердится невидимое море. А справа — кладбище, тропа к спасенью. Спят мертвые, убитые не нами. Надгробья у стены, под мирной сенью, Испещрены чужими именами. Я не могу прочесть, но я их знаю, — Те буквы, по которым наш Спаситель Читать учился в мастерской отцовской, А мать месила тесто и порою Его кудрей касалась локотком. О горе нам, в злодействе позабывшим, Что убивать нельзя живых, покуда О мертвых память не истреблена!