Большая книга стихов

1987

ТУМАН

Лес удивляется белесой полосе, А мир становится безмерней: Как будто пахтанье, густеет на шоссе Туман поздневечерний. Врезаемся в него, не зная, что нас ждет За каждым поворотом чудо. Сейчас нам преградит дорогу небосвод С вопросом: — Вы откуда? А я подумаю, что эта колея Бесплотней воздуха и влаги: Она низринута с горы сверхбытия В болота и овраги.

1988

ИРИСЫ

Деревня длится над оврагом, Нет на пути помех, Но вверх взбираюсь тихим шагом, Мешает рыхлый снег. Зимою жителей немного, Стучишь — безмолвен дом, И даже ирисы Ван Гога Замерзли над прудом. А летом долго не темнело, Все пело допоздна, Все зеленело, все звенело, Пьянело без вина. Вновь будет зимняя дорога, Но в снежной тишине Все ж будут ирисы Ван Гога Цвести на полотне.

1988

"Шумит река, в ее одноголосье…"

* * *

Шумит река, в ее одноголосье — Загадка вековая, кочевая. Из темной чащи выбегают лоси, Автомашин пугаясь — и пугая. И голос, кличем пращуров звучащий, И лес по обе стороны дороги, И мы посередине темной чащи, И наши многодумные тревоги, И лоси, вдруг возникшие, как чудо, С глазами, словно звезды Вавилона, — Мы здесь навек. Мы не уйдем отсюда. Земля нам не могила здесь, а лоно.

1988

СТЕНЫ НОВОГО ИЕРУСАЛИМА

Стены Нового Иерусалима

На полях моей родной страны.

Гумилев

Стены Нового Иерусалима Не дворцы и скипетры царей, Не холопье золото ливрей, Не музейных теток разговоры, Не церквей замшелые подпоры, Не развалины монастырей, А лесов зеленые соборы, А за проволокою просторы Концентрационных лагерей, Никому не слышные укоры И ночные слезы матерей.

1988

В КОВЧЕГЕ

Просило чье-то жалостное сердце, Чтобы впустили и меня в ковчег. Когда захлопнулась за мною дверца И мы устраивались на ночлег, Забыл я, кто я: отпрыск иноверца Иль всем знакомый здешний человек? Лицо мне щекотало тело львицы, Я разглядеть не мог других людей. Свистя, вертелись надо мною птицы, То черный дрозд, то серый соловей. Я понимал, что нет воде границы И что потоп есть Дождь и вождь Дождей. Я также понимал, что наши души Остались там, в пространстве мировом, Что нам теперь уже не надо суши, Что радость есть в движенье круговом, А за бортом вода все глуше, глуше, Все медленней, но мы плывем, плывем…

1988

"В слишком кратких сообщеньях ТАССа…"

* * *

В слишком кратких сообщеньях ТАССа Слышу я возвышенную столь Музыку безумья Комитаса И камней базальтовую боль. Если Бог обрек народ на муки, Значит, Он с народом говорит, И сливаются в беседе звуки Геноцид и Сумгаит.

1988

"Устал я от речей…"

* * *

Устал я от речей И перестану скоро Быть мерою вещей По слову Протагора. Устал я от себя, От существа такого, Что, суть свою рубя, В себе растит другого. Нет, быть хочу я мной И так себя возвысить, Чтоб, кончив путь земной, Лишь от себя зависеть.

1988

ВОСПОМИНАНИЕ

Райский сад не вспоминает, Просто дышит и поет, Будущего он не знает, Прошлого не сознает, И лишь наша жизнь земная Думает о неземном, И, быть может, больше рая Память смутная о нем.

1988

КАВКАЗ

Я видел облака папах На головах вершин, Где воздух кизяком пропах, А родником — кувшин. Я видел сакли без людей, Людей в чужом жилье, И мне уже немного дней Осталось на земле. Но преступление и ложь, Я видел, входят в мир С той легкостью, с какою нож В овечий входит сыр.

1988

МАЙСКАЯ НОЧЬ В ЛЕСУ

Какая ночь в лесу настала, Какой фонарь луна зажгла, Иль это живопись Шагала — Таинственная каббала? А что творится с той полянкой, Где контур сросшихся берез, — Как будто пред самаритянкой Склонился с просьбою Христос. О как понять мне эти знаки, И огласовки, и цифирь, Когда в душистом полумраке Ликует птичий богатырь. Он маленький, почти бесцветный, И не блестящ его полет, Но гениально неприметный, Он так поет, он так поет…

1988

ИСТОРИК

Бумаг сказитель не читает, Не ищет он черновиков, Он с былью небыль сочетает И с путаницею веков. Поет он о событьях бранных, И под рукой дрожит струна… А ты трудись в тиши, в спецхранах, Вникай пытливо в письмена, И как бы ни был опыт горек, Не смей в молчанье каменеть: Мы слушаем тебя, историк, Чтоб знать, что с нами будет впредь.

1988

ЗАМЕТКИ О ПРОЗЕ

Как юности луна двурогая, Как золотой закат Подстепья, Мне Бунина сияет строгое Словесное великолепье. Как жажда дня неутоленного, Как сплав пожара и тумана, Искрясь, восходит речь Платонова На Божий свет из котлована. Как боль, что всею сутью познана, Как миг предсмертный в душегубке, Приказывает слово Гроссмана Творить не рифмы, а поступки, Как будто кедрача упрямого, Вечнозеленое, живое Мне слово видится Шаламова — Над снегом вздыбленная хвоя.