Большая Охота

Борис не спешил к Рошану. Он хотел дождаться, когда я войду в строй как пилот. Ольгу же он игнорировал полностью, словно ее и не было на корабле. Нет, она продолжала получать пищевое довольствие, за ней осталась каюта, но в рубку вход ей был заказан. По большому счету она превратилась попросту в пассажира, и ситуация осложнялась тем, что пассажирам не место на боевом корабле. В общем, капитан не простил ей опоздания.

Ольга ходила по кораблю с палочкой — досаждали боли в спине. Хотя ходить было особенно негде и некуда. Катя в стрелковом комплексе ее видеть не хотела, в рубке ее тоже не ждали. Получалось, что она так вот, из-за одного проступка, оказалась никому не нужна. Пожалуй, кроме меня и Саймона. Он выписал ее из медицинского блока, но она частенько заходила к нему из своей каюты. Меня тоже выписали, но я, хоть и неважно себя чувствовал из-за частых головокружений, много времени проводил в рубке.

Когда Борис решал переместить корабль, пилотское кресло занимал Док. Он еще на базе ознакомился с управлением на симуляторе, но пилотом себя не считал, да и не был им. Не то чтобы у него не было к этому способностей, но вождение мало интересовало его. И он не стремился в нем совершенствоваться. В другое кресло забирался я и, борясь с приступами тошноты, все же пробовал смотреть на мониторы во время стычек с торпедами. А иногда, после боя, даже по несколько минут вел корабль. С каждым днем мне становилось все лучше.

Вечерами я заходил к Саймону и приглашал к себе в каюту болтавшую с ним Ольгу. С одной стороны ей было небезразлично, что команда, за исключением меня и корабельного врача, ее игнорирует, с другой она старалась скрыть это расстройство за чуть наигранной веселостью. В одиночку же не повеселишься, поэтому она и проводила почти все время в медицинском блоке, развлекая не очень занятого Саймона и развлекаясь сама. При этом я был уверен, что между ними ничего не было, в смысле ничего интимного. На чем зиждилась эта уверенность, я бы ответить не смог, но Ольга с Саймоном были друзьями, несмотря на то, что врач испытывал к ней очень романтично окрашенные чувства. Она же делала вид, что попросту не замечает этого. Не пыталась с ним объясниться, не подпускала близко и не отталкивала, когда он оказывал ей безобидные знаки внимания. Похоже, это им обоим доставляло странное удовольствие, и я не собирался мешать их отношениям. Но по вечерам я Ольгу все равно забирал оттуда.

Хотя слово «забирал» в отношении нее не совсем корректно. Забрать Ольгу ниоткуда было нельзя. Такого своенравного, даже взбалмошного человека я еще не встречал. Ее можно было уговорить сделать что-то, предварительно потратив время на подробные объяснения, зачем это нужно. Но заставить было нельзя. Нечего было даже и пробовать, поскольку сделать все равно ничего не сделает, так еще и обидится. Сообразив что к чему, я перестал пытаться на нее давить и в делах, и в личных отношениях. Точнее, дел у нас совместных теперь не было, а в личных отношениях я попытался довольствоваться тем, что она могла мне дать, то есть дружбой.

Хотя это была, на мой взгляд, очень странная дружба. В моем понимании, в общем-то, вообще не дружба, а просто жутко асимметричная, даже анизотропная любовь, когда она меня как женщина волновала, а я ее как мужчина нет. Причем, если быть до конца откровенным, эта анизотропность на наших отношениях сказывалась мало. То, что я не волную ее как мужчина, проявлялось только в отсутствии между нами секса. Во всем же остальном мы жили как муж и жена — я забирал ее вечером от Саймона или к себе, или к ней в каюту, мы вместе ужинали, болтали на разные темы часов до двух ночи, а потом, вместе ложились спать. Причем спали мы под одним одеялом. Я ее обнимал во сне, и она никогда меня не отталкивала, хотя сама никогда инициативы не проявляла.

Иногда мне казалось, что она позволяет мне то, что не позволяла другим, только из симпатии и благодарности за спасение. Сама же ничего при этом не чувствует. Иногда во мне зарождалась надежда, что может быть не так все плохо, что постепенно мне удается разрушить стену между нами, что ее постепенно начинает тянуть ко мне нечто большее, чем дружеская симпатия. Однако стоило мне заговорить об этом или попытаться зайти ночью хоть немного дальше объятий, и все заканчивалось плохо. Ну, не то чтобы ссорой, она была совершенно неконфликтным человеком, нет, она просто делала шаг назад в наших отношениях. Без слов, без объяснений. Стоило же мне оставить попытки сближения, как она снова делала шаг навстречу, и все становилось как раньше. Не пара, но и не просто друзья. Так мы прожили больше недели.

И вот однажды ночью произошло нечто важное. Мы с Ольгой болтали, как обычно, в моей каюте. Она жаловалась на предыдущего парня, ушедшего от нее молча, без всяких объяснений, а я делился мечтами о том, как нашу Большую Охоту все государства признают правомерной, а не преступной. И как-то само собой я выложил одно из своих тайных мечтаний — постройку нескольких глубоководных баз, где отряды охотников будут жить и откуда будут совершать вылазки по уничтожению биотехов, месяцами не показываясь на поверхности, чтобы избежать длительной декомпрессии.

На самом деле идея была не совсем моя. Как-то в сети я нашел очень старый фильм двухвековой давности про добытчиков нефти на океанском дне. Фильм был двумерный, ужасного качества, но его сюжет и антураж поразили мое воображение. Там команда людей работала на немыслимой для тех времен глубине, в специально оборудованной нефтяной платформе. И вот, впечатлившись, я показал фильм Ольге. Он назывался «Бездна» и снял его довольно известный режиссер того времени по фамилии Камерон. Ольге фильм тоже понравился. В особенности ее заинтересовал сюжет со скафандром, где человек не дышал воздухом, а заполнял легкие физраствором, насыщенным кислородом, чтобы исключить кессонную болезнь и противостоять давлению километровой толщи воды.

— Чушь, — уверенно заявила она. — При такой схеме человек задохнется.

— Почему? — мне тоже стало интересно.

— Потому что легкие — это не жабры. У них схема газообмена иная. Это я как биохимик тебе говорю. Нет, в принципе, жидкостное дыхание возможно при определенной концентрации кислорода в физиологическом растворе, но оно нормально протекает только при весьма узком солевом балансе между физраствором и кровью.

— Не понимаю.

— Все просто. В крови растворены соли. Поэтому если в физрастворе соли будет меньше, чем в крови, то соль будет стремиться через клеточные мембраны из крови в физраствор, заодно обеспечивая значительную потерю эритроцитов и плазмы. Если же наоборот, то соль из физраствора пойдет в кровь, а с ней и молекулы самого физраствора, все более разжижая кровь. Причем этот баланс очень тонкий.

— Разве трудно его обеспечить?

— Обеспечить можно все, что угодно, но насыщение крови кислородом при жидкостном дыхании возможно только при избытке соли в физрастворе. А вот освобождение от углекислого газа возможно, наоборот, только при избытке соли в крови. Такую раскачку водно-солевого баланса обеспечить очень сложно ввиду большого литража физраствора и крови. Попробуй-ка на каждом вдохе-выдохе измени солевой баланс шести литров жидкости!

— Выходит, идея в корне неверна?

— Схема неверна, а не идея, — уточнила Ольга. — На самом деле заполнять скафандр жидкостью как раз здраво. Во-первых, жидкость не сжимается, а значит, давление на заполненный ею объект действовать не будет. Вот бутылку с водой, к примеру, не раздавит и в Марианской впадине. Прочность скафандра не будет иметь значения, его можно сделать относительно легким. Во-вторых, исключая обычное газовое дыхание, мы полностью снимаем проблему декомпрессии и кессонной болезни.

— В чем же тогда нестыковка?