Больше ни одного повешенного

— У меня нет ни одного шанса выпутаться?

— Не с этим составом суда.

— Но я невиновен!

— Возможно. Впрочем, даже если бы вы были преступником, и разбирательство проводилось непредвзято, я все равно не люблю вешать людей.

Бурке подскочил на кровати.

— А разве вы?..

— Это входит в мои обязанности.

Он приблизился к окну и посмотрел на небо сквозь голубоватое облако дыма от своей сигары.

— Округ чересчур бедный, чтобы прибегать к услугам профессионала. Поэтому люк открываю я, мистер Бурке. Я уже давно шериф и перевешал немало народа. Старый Бедекер поручит вас вешать мне. Но я не стану этого делать.

— Вы не станете этого делать?

— Нет.

— И кто же тогда займется этим?

— Никто, — сказал шериф. — Если я смогу помешать.

Он быстро приблизился к решетчатой двери и насторожил ухо. Вернувшись к Бурке, достал из-под рубашки сверток. Сверток длиною в тридцать сантиметров и толщиной в один. Он развернул промасленную бумагу и протянул заключенному шесть маленьких пилок по металлу. Бурке смотрел на них с ошарашенным видом.

— Это шутка? — пробормотал он наконец.

— Засуньте их под матрац.

Бурке схватил пилки и быстро спрятал под тюфяком. Он еще не до конца поверил в их существование.

— Сигару? — спросил шериф.

Трясущейся рукой Бурке взял сигару, вставил в рот, и неподвижно глядел на худые коричневые пальцы шерифа, спокойно протягивающего ему зажигалку. Потом старый человек снова поглядел на окно.

— Железо мягкое, мистер Бурке. Часа за три можно перепилить эти два прута. Дэйви не вернется. Он пошел наливаться пивом, и ночью вы его не увидите. Перепилите прутья в нижней части, немного отогните, и они просто выпадут из верхних пазов, как зубы Бедекера, когда он начинает драть глотку. Рамы прогнили, мистер Бурке. Как и все остальное в этом городе.

— Но я не понимаю, — сказал Бурке.

— Все просто. С меня достаточно повешенных. Через месяц я ухожу на пенсию и не хочу отягощать совесть еще одной смертью. Видели ли вы когда-нибудь, как вешают? Вблизи, я имею в виду.

— Нет, — признался Бурке сиплым голосом.

— Это не описывают в газетах, — сказал шериф. — Не снимают в кино, не показывают в подробностях по телевидению. Вы считаете себя специалистом в этом деле, но невозможно рассчитать все точно. Предполагается сломать им шею, понимаете, а не удавить, но вы никогда не можете быть уверены, что рассчитали все правильно. Иногда веревка чересчур короткая, шейные позвонки выдерживают, и они начинают долго задыхаться. А если веревка чересчур длинная для этого веса, тогда еще хуже. Последний, которого я отводил на виселицу… ну… в общем, ему оторвало голову.

— Я… я бы предпочел избежать деталей.

— Естественно. Детали никому не нужны, мистер Бурке. Пусть палач разбирается сам! Легко говорить, что человек всегда может отказаться делать то, что ему не нравится делать. Однако очень трудно уклониться, когда ты уже ввязался. Я хотел стать шерифом, а стал палачом. Я пытался бросить это дело, но… знаете, кто мне препятствовал? Моя жена. Это Лаура требовала, чтобы я сохранял должность и вешал одного типа, потом другого, затем…

Голос шерифа сорвался. Он помолчал, пока дыхание не восстановилось и на лицо не вернулась печальная мягкая улыбка.

— Понимаете, за каждого повешенного я получал премию, а Лаура достаточно расточительна. Кроме того, если я не вешаю людей, я перестаю быть шерифом, а Лауре доставляет удовольствие быть женой шерифа.

Сигара в его опущенной руке потухла. Он помолчал, потом заговорил так тихо, что Бурке едва разбирал слова.

— Именно из-за нее я просидел все мои годы в этой дыре. Столько интересных дел, которыми я мог бы заняться, если бы она не мешала. Столько мест, в которые можно было поехать…

Он вздохнул, глаза затуманились. Черты лица подернуло дымкой начинающихся сумерек.

— Я знаю, что чувствует заключенный, мистер Бурке. Я сам провел в тюрьме целую жизнь.

Он снова приблизился к решетчатой двери и прислушался. Бурке различил далекие голоса детей, играющих в общественном парке.

Шериф повернулся:

— Вы ведь художник, мистер Бурке?

— Именно из-за этого я сюда приехал. Потом у меня кончились материалы, и купить было уже не на что. Оттого я и не смог нанять адвоката. Да, я художник.

— Еще ни один богатый тип не был казнен в этих краях, мистер Бурке. А среди тех, кого вешали, были невиновные, и эта мысль не дает мне спать спокойно.

Бурке подумал немного, потом спросил:

— Вы, правда, хотите, чтобы я бежал этой ночью?

— Если только вы не настроились быть повешенным.

— Какие у меня шансы уйти, после того как я выберусь из камеры?

— Большие, иначе бы я не принес вам пилки. Я не хочу, чтобы вас поймали и притащили обратно, в этом случае мне придется вести вас на виселицу. Я определил маршрут, мистер Бурке. Вам нужно будет пересечь мангровые заросли и переждать день-два в моем охотничьем домике. Потом я отвезу вас на грузовичке к границе штата.

— В вашем домике? — пробормотал Бурке.

— Я полагаю, что последнее место, где вас будут искать, это домик шерифа.

— Действительно.

— Выполняйте мои указания в точности, мистер Бурке. Если уклонитесь от намеченного пути, вам не избежать виселицы. По следу пустят натасканных собак, и они вас достанут.

Бурке внимательно выслушал наставления, затем шериф пожелал ему удачи и вышел, заперев за собой дверь камеры.

* * *

Дождавшись, когда часы на здании суда пробьют девять, Бурке принялся за работу. Стоя у стены на цыпочках, он как раз дотягивался до основания оконной решетки. Пилить в этом положении было крайне утомительно, а очень скоро стало настоящей мукой. Действовать голым полотном всегда тяжело, а в подобных условиях почти невозможно, даже если тебя подстегивает перспектива избежать намыленной петли. Полотно беспрерывно изгибалось. Бурке приходилось держать его прямо у того места, где зубья вгрызаются в прут, и пилить короткими рывками. Результаты такой работы обескураживали. Костяшки пальцев постоянно бились о железо и камень. Очень скоро кожа на суставах содралась окончательно. По рукам текла кровь.

Полотно лопнуло. Когда он справился с первым прутом, четыре полотна пришли в полную негодность — кучка осколков с затупившимися зубцами. Но Бурке уже имел некоторый навык и надеялся, что если будет действовать осторожно, оставшихся двух полотен на второй прут ему хватит.

Когда переломился последний годный кусок шестого полотна, было около часа ночи. Трясущимися пальцами Бурке ощупал основание второго прута, и ему показалось, что он перепилен почти полностью и его можно будет сломать. Он отступил от стены и рухнул на пол. Виском он ударился о край унитаза, но осознал это только через некоторое время. Кожа возле левого уха саднила, голова раскалывалась. Он полежал несколько минут, затем поднялся и, пошатываясь, обошел камеру. Из-за нескольких часов, проведенных на цыпочках, мышцы и сухожилия онемели.

Но он нашел, чем можно надломить последний прут. Используя закругленный край полотна как отвертку, он отделил сидение унитаза. Дерево было крепким, и Бурке использовал его как рычаг. Время от времени он останавливался, прислушиваясь, но из темноты парка доносились только крики ночных птиц и кваканье лягушек, скрип сверчков и гудение москитов.

Наконец, прут поддался; после решающего усилия Бурке, весь в поту, прислонился к стене, набираясь сил. Затем расшатал прутья, и они вывалились из верхней части рамы вместе с посыпавшейся трухой прогнившего и изъеденного термитами дерева. Бурке несколько раз глубоко вдохнул и втиснулся в узкую брешь.