Большие люди

— Прокурору? — усмехается Гриша.

— Фаине Семеновне! И Антонине Вячеславовне!

— А они, между прочим, с нами согласны, — смеется Люся.

— Боже мой… — Георгий демонстративно закатывает глаза. — Ни на кого надежды нет! Когда регистрация?

— Через две недели, в субботу. В девять утра.

— Только ты, Свидерский, можешь жениться, когда все нормальные люди спят! Так, ресторан я закажу часов на пять вечера. Вы двое, я, Фаина Семеновна, Антонина Вячеславовна. Лютик, пара симпатичных подружек невесты будет?

Григорий громко раскатисто хохочет. А после, отсмеявшись:

— А я-то думал, из-за чего весь этот сыр-бор со свадьбой…

Невеста была невозможно хороша в жемчужно-сером кружевном платье на шанжановом чехле. Просто убранная назад парой красивых заколок копна волос, перламутровый браслет на запястье и туфельки с серыми атласными ленточками на щиколотках. Жених был сверх обыкновения молчалив, но выглядел чрезвычайно внушительно в классическом черном костюме с белоснежной рубашкой и белой же атласной бабочкой. Общее впечатление портила только пара порезов на свежевыбритых щеках и легкая испарина на лбу. А еще пальцы у Григория отчего-то дрожали так, что Люсе пришлось ему помогать надеть ей кольцо на палец. И расслабился он уже совсем после, когда они с молодой женой вышли, наконец, в холл ЗАГСа, и он залпом выпил бокал холодного шампанского. Вот тогда его, наконец-то, отпустило. А уж когда они оказались на улице и подошли к машине, то тут Гриша просто согнулся пополам от хохота. Потом спохватился — не обиделась ли Люся. Людмила рядом с его братом чуть ли не плачет от смеха. Перед ними его «Тундра», на которой рядом с Шреком пририсована принцесса Фиона в свадебном платье. А рядом с машиной стоят, сияя, как две галогеновых фары, Палыч с Леонидом.

Гошка уболтал, ухохотал и утанцевал всех четырех дам. Вальсировал с Антониной Вячеславовной, ходил курить на улицу с Викой, откуда приводил свою даму, способную только стонать от смеха. Жаловался Маргарите на комплексы, сформированные под влиянием старшего брата, а от Фаины Семеновны дождался-таки ласкового определения «ирод», но даже ее сумел вытащить из-за стола на медленный танец. Лишь к новобрачной Гошу не подпустили, и Люсе было позволено танцевать только с мужем. Впрочем, абсолютно никого это не расстроило. В общем, удалась свадьба.

— Гриш, помоги замок расстегнуть, — она поднимает тяжелую копну волос от шеи.

Плавно расходится «молния», Григорий двигает ткань вперед, и платье сползает вниз, чуть задержавшись об эффектные округлости, затянутые кремовым атласом и кружевом. Люся оборачивается к нему лицом, отпустив на волю волосы.

— Ого… почему я не видел этого на тебе раньше?

— Потому что на это позволено смотреть только законному супругу.

— Знаешь, — проводя пальцем там, где заканчивается кремовое кружево и начинается гладкая упругая плоть, — только ради этого стоило жениться.

— Ну, вот, — Фаина Семеновна со вздохом протирает и без того чистый кухонный стол, — одну к делу пристроили. Теперь можно и о второй подумать.

— Второй? — смеется Антонина. — Мама, я о тебе чего-то не знаю? У тебя две внучки?

— У меня дочь незамужняя.

— Я разведенная, — поправляет Антонина мать. — И потом, я уже вышла из призывного возраста. Да и не хочется. Привыкла я одна.

— Привыкла она! — фыркает Фаина Семеновна. — А о других подумать? Так и будешь ему только пироги таскать?

Тоня мгновенно грустнеет.

— Мам, он к себе не подпускает. Ты же знаешь — гордый. И жизнью битый. Помнишь, его жена бросила после того, как он…

— Тем более! Хватит Валентину бобылем жить. Да и нам тоскливо без Люси будет.

— Мам, он не согласится. Говорю же — гордый. Жалости к себе не терпит.

— А кто о жалости говорит? — мать садится за стол, напротив. — Не жалость это.

— А что?

— Ох, Тоня, Тоня… люди тем от зверей и отличаются. Что руку могут протянуть, плечо подставить. И не обидеть человека при том.

— Нет, — Антонина невесело качает головой. — Не согласится он. Точно тебе говорю.

— А ты спроси! Не переломишься. За спрос денег не берут.

Он стоит лицом к окну. Как будто смотрит на то, что там, за стеклом. А там, на улице, уже совсем весна, яркое солнце и капель. Но он этого не видит.

— Здравствуй, Тоня, — Валентин говорит первым.

— Здравствуй, Валентин, — она проходит в кабинет. — Слушай, все спросить хочу. Как ты узнаешь, что это я?

— Походка, — он оборачивается на звук ее голоса. — Я шаги твои знаю.

У Валентина светлые глаза. Голубые. Красивые, если бы не этот неподвижный взгляд. Который он, как правило, прячет за темными очками.

— Сегодня твои любимые. С картошкой и грибами, — Антонина кладет пакет с пирогами на стол.

— Фаине Семеновне мое почтение.

— Передам. Я пойду, чайник поставлю, пообедаешь?

— Хорошо.

Но Антонина медлит отчего-то. Если решаться на этот разговор, то почему не сейчас? Пока есть хоть какая-то смелость после вчерашних слов матери.

— Валь, я поговорить с тобой хочу.

— Ну, давай поговорим.

— Иди сюда, — она садится на массажную кушетку, хлопает рядом, чтобы он услышал. А потом, уже почти не удивляясь, смотрит, как он уверенно проходит к месту. Он как-то рассказывал ей, что знает свой рабочий кабинет с точностью до полшага. И все меряет шагами.

А начать страшно. Вот страшно и все тут. Она вздыхает. Взрослая женщина, мать тоже уже взрослой, замужней дочери. А волнуется, как девчонка.

— Тоня, если тебе неприятен этот разговор, то и не начинай.

Ее всегда удивляло, как много он слышит. Как угадывает только по голосу, какое у нее настроение.

— Дело не в том, что разговор неприятный.

— Но ты боишься чего-то.

— Я боюсь, что ты… откажешься, — слова вылетели сами собой.

Валентин молчит какое-то время. Сидит неподвижно. А потом произносит ровно:

— Вот ты о чем… Да, откажусь.

— Валя!

— Антонина, не начинай, прошу.

— Почему?!

— Скажи мне, Тоня, — он поворачивает к ней лицо. — А еще лучше — внимательно посмотри на меня, Тоня. Я слеп. Я инвалид. Я буду только обузой. И… я привык один.

— Может быть, я хочу о тебе заботиться! Если хочешь быть один — так и скажи. Но не решай за меня, чего хочу я!

— Тоня… Ну зачем?..

— Я тебе все сказала, — Антонина чувствует, как на глаза наворачиваются слеза. Но он их не увидит.

— Тонечка… ты плачешь?

— Нет.

— Плачешь. Неужели из-за того, что…

— Между прочим, — она вздыхает, вытирает слезы со щек, — это мужчине положено уговаривать женщину, а не наоборот.

— Я бы уговаривал, Тонь. Если бы имел право… Если бы мог рассчитывать… Между прочим, ты мне еще в студенчестве нравилась. А ты так скоропалительно выскочила замуж.