Большой вальс

– Я издалека, бабушка, – тихо сказала Виктория. – Мне бы с вами поговорить, если, конечно, нервничать не будете…

Старушка аж подскочила:

– Что, что с Анютой?

– С ней все в порядке. Я про другую внучку рассказать хочу. Про Викторию… Жива она, здорова, только… только очень далеко… – Вика смотрела на руку женщины, сжавшую набалдашник палки так, что вздулись под тонкой морщинистой кожей синие жилы. Сухонькая, птичья лапка. А лицо не старушечье, если, конечно, косынку снять да очки… И причесать, как прежде… с завитками надо лбом.., пусть седыми, но женственными. Ведь Елизавета Григорьевна старше, а ещё позволяет себе щеголять в "бермудах", а когда со своим клубом в путешествия отправляется, непременно вечернее платье берет – для ужина в ресторане.

Лариса Ивановна насторожилась, словно услышала что-то провокационное:

– Про Викторию толкуете. А где же она, почему столько лет матери не показывается? Женя все глаза выплакала, высохла, как чахоточная… Каким только врачам не показывали… "Нервы", говорят… А вот вы детей не теряли и не можете знать, что такое нервы… – губы Ларисы Ивановны дрожали. Пойду, корвалола выпью.

Она с трудом поднялась, покачнувшись, и Виктория поддержала острый, в складках обвисшей бледной кожи локоть. Прежде благоухала Лариса Ивановна духами и вышагивала на каблуках победно, а теперь пахнуло от нетвердо шагающей старушки чем-то кислым, немощным, жалким. Виктория прошла за ней дом, накапала корвалолу в стакан, подождала, пока Лариса Ивановна выпьет и твердо сказала:

– Бабушка, я приехала. Я очень скучала за вами… Я не могла, ну никак не могла по-другому… – она прижалась губами к сухонькой руке, зашмыгав носом. – Простите меня, пожалуйста.

Евгения застала мать плачущей в обнимку с незнакомой девушкой и уронила сумки.

– Что с Анечкой? С Леонидом? – она испуганно смотрела в улыбающиеся лица, никак не решаясь понять, что видит радость. Нежданную радость.

Худенькая, стриженая, в очках, с проседью в медных завитках – будто красилась хной, а потом бросила. Брючки веселенькие, с разноцветными кармашками, наверно, дочки, и тенниска в красный горох. Она стояла в дверях собственного дома, не решаясь войти, потому что Лариса Ивановна все гладила волосы незнакомой девушки и всхлипывала: "Вика, Викушка наша приехала!"

Виктория поднялась и подошла к худенькой женщине, оказавшейся на полголовы ниже ее:

– Мама, мамочка, это я!

Одна секунда, и из глаз Евгении брызнули слезы. Очки упали, повиснув на цепочке. Она то прижимала к себе Викторию, то отстраняла, всматриваясь в лицо: "Как же это, как это все вышло, дочка?"

И вечера не хватило, чтобы рассказать длинную-длинную историю, перебиваемую вопросами о тех, кто остался здесь, и тех, кто покоился там. Чем ближе подходила Виктория к настоящему моменту в своем повествовании, тем грустнее становилось, потому что за этим моментом, за этой встречей уже стояла наготове разлука.

– О Кате ничего не знаю уже два года. Замуж она вышла, из Куйбышева уехала, писать перестала, сама знаешь – другая жизнь… А на кладбище к отцу и деду сходим? Хорошо, детка, флоксов отсюда откопаем и вон тех сиреневых ромашек – они ещё и в августе постоят… – Евгения задумалась. Уж и не знаю, что можно тебя спрашивать, я что нет… Люди, что письма передавали, всегда упоминали о секретности. Я и молчала, даже Леониду – ни слова. Только матери, конечно, шепнула, а то у неё сердце слабое.

– Ну, про Максима-то расскажи хоть немного! – попросила Лариса Ивановна. – Он меня как родную любил, и я его внучком считала, даром что смугленький!

– У него все хорошо. Только я ни разу его не видела – это все секретные дела. Фотографии в журналах встречала… Он теперь живет в очень состоятельной семье, красивый такой, взрослый, а как Анечка? – поспешила Виктория сменить тему.

– Анечке пятнадцать – совсем барышня. Здешние кавалеры прохода не дают – все вечера мимо на велосипедах шастают и окошки заглядывают. Но она в спецшколе и в музыкальной… На коньках прекрасно катается – даже приз в одиночном катании получила… – охотно рассказывала Лариса Ивановна и было заметно, что теперь её не остановишь.

– Мама! Нам бы дочку покормить – ужинать давно пора. – Ты останешься ночевать, детка? – в голосе Евгении было уже что-то чужое. Будто сошлись в океане две лодочки, стукнулись бортами и опять потихоньку в разные стороны разъезжаются.

– Не могу, мамочка… Ах, ладно! Была не была – остаюсь! Ведь мне послезавтра улетать… А утром съездим к отцу, – согласилась Вика.

Утром обсуждали маршрут на солнечногорское кладбище.

– Никаких электричек, мама. Смотри, какая я богатая? Где здесь можно взять машину напрокат? У меня международные права! – Виктория вытряхнула из сумочки деньги и документы, ища водительское удостоверение.

Обе женщины с любопытством смотрели на стодолларовые купюры, зеленый американский паспорт.

– Слава Богу, ты хорошо живешь… Значит, замуж выходишь… Ученый парень, говоришь? – проговорила Лариса Ивановна с такими интонациями, будто пересказывала кинофильм соседкам.

– Леонид хорошо зарабатывает и я всю зиму уроки даю. Знаешь, очень удобно – ученики домой приезжают, выходить не надо. А французский теперь в ходу. Ты-то как?

– Спасибо, мамочка, твои усилия не пропали даром – все в дело пошло. Французский, английский, немецкий, а ещё я теперь доктор общественных наук. Это у них так выпускники университета называются.

– Господи, какая же ты у меня красавица!.. И очень кого-то напоминаешь на этой фотографии… – мать разглядывала паспорт. – вспомнила! Антонию Браун – ну, эту известную фотомодель… У нас теперь реклама идет и передачи про высокую моду по всем каналам показывают… Да точно, точно, вылитая А. Б.!

– Немного есть. Мне уже об этом несколько раз говорили… Ну что, берем машину до Солнечногорска?

Евгения засмеялась:

– Здесь у нас прокатного пункта пока нет. И такси тоже. Пойдем на шоссе, постоим, поголосуем, может, попутная попадется.

– Бабушка, милая, пожалуйста, сделай операцию. Чтобы разглядеть потом меня хорошенько, и мужа, и внуков. Мы обязательно приедем! – горячо обещала Вика, обнимая Ларис Ивановну, с отвращением ловя фальшь в своем бодром обещающем невозможное голосе. Ох, кабы знать, кабы знать…

Проводив внучку и постояв у калитки, Лариса Ивановна вернулась в дом, ощутив новый запах – запах духов Виктории. Вот и все – да и была ли она? Только цветной пакетик на столе забыла. Лариса Ивановна развернула и поднесла содержимое к глазам: зеленые купюры и сложенный конвертиком, как для лекарственного порошка, листок из блокнота. Тяжелый. Развернула черный гладкий шар величиной с грецкий орех, а на листочке что-то написано. Проковыляла к столу, зажгла настольную лампу и рассмотрела знакомый, школьный почерк: "Родные мои, это очень важный амулет. Мне подарил его волшебник на счастье. Пусть будет у вас. Я загадала ему, чтобы нам поскорее встретиться. А деньги – на бабушкину операцию. Люблю вас. Вика".

Пока на даче Дороговых хлюпали носами растроганные женщины, а Вика рассказывала про свои приключения, два парня – один краше другого – в "фирме" и с мощными жующими челюстями, скучали в сереньких "Жигулях", скромно приткнувшихся в кустах боярышника у соседнего дома. Поздно ночью, дождавшись, когда у Дороговых погас счет, они все же съездили куда-то перекусить и сова заняли свой пост. Утром, пропустив вперед дух женщин, направлявшихся к шоссе, одна из которых, несомненно, была "объектом N 2", "Жигули" тронулись следом.