Борис Пастернак. Времена жизни
Шрифт:
Их соединяли общие литературные знакомства – хотя, повторяю, Булгаков с самого начала заявил себя консерватором, «архаистом», а Пастернак – «новатором» в поэтике. Но знакомства все-таки очень выборочные: так, из дневника современника явствует, что Булгаков и не подозревал не только о смерти, но даже и о существовании поэта Багрицкого. Все-таки их образы жизни были отдельные. Московская литературная среда их тоже не очень-то и объединяла. Булгаков относился к ней с неприязнью. Да и отношение к другим известным писателям у них бывало полностью противоположным. Приведу всего лишь один, но очень выразительный пример. Пастернак – один из авторов драматического некролога А. Белому; Булгаков же его творчества совершенно не воспринимал,
«Всю жизнь, прости Господи, писал дикую ломаную чепуху. В последнее время решил повернуться лицом к коммунизму. Но повернулся крайне неудачно… Говорят, благословили его чрезвычайно печальным некрологом»
(из дневника Е. С. Булгаковой).
Документы и архивы, дневники и письма самих писателей, их родных и близких довольно скупо свидетельствуют о контактах и пересечениях. Вот Елена Сергеевна записывает в своем дневнике 17 ноября 1934 года:
«Вечером приехала Ахматова. Ее привез Пильняк из Ленинграда на своей машине. Рассказывала о горькой участи Мандельштама. Говорили о Пастернаке».
И все. Что, как говорили, каким образом обсуждали? А обсуждать было что – звонок Сталина Пастернаку по поводу Мандельштама. Но дневник, понятно почему, о конкретных деталях умалчивает.
«…Последнюю фразу, – пишет М. Чудакова, – на наш взгляд, можно прочесть только как краткую запись – для памяти – рассказа Ахматовой о телефонном звонке Сталина Пастернаку. Скорее всего, именно из уст Ахматовой Булгаков узнал подробности разговора; он, несомненно, отнесся к ним с напряженным вниманием».
Из «Записок об Анне Ахматовой» Л. К. Чуковской известно, что за разговор со Сталиным середины июня 1934-го Ахматова поставила Пастернаку «твердую четверку». В ноябре 1934-го Мандельштам находился в ссылке – в августе того же года Пастернак единственный из всех них (я имею в виду Ахматову, Булгакова, Мандельштама) был избран в правление Союза писателей, сознательно войдя в советскую литературную «номенклатуру».
Соседство с Мандельштамами по новому писательскому дому в Нащокинском обеспечивало Булгаковым более чем полное знание того, что с теми происходит. Обыск у Мандельштама шел при Ахматовой, дружившей не только с поэтом, но и с его женой. И вот эти слова – «говорили о Пастернаке» рядом с «горькой участью Мандельштама», конечно же, шифруют обсуждение пастернаковского разговора со Сталиным.
У Булгакова ведь тоже состоялся телефонный разговор с вождем.
И Булгаков так же, как и Пастернак, остался крайне недовольным собой, и ходом разговора, и его результатом.
И Булгакова, и Пастернака вождь заставал никак не подготовленными к беседе. Врасплох. Нежданно-негаданно. Приходилось говорить не очень обдуманно – скорее эмоционально, чем рационально.
Булгаков до разговора обращался к Сталину письменно – и Пастернак тоже. Оба считали себя достаточно крупными писателями, чтобы полагать, что Сталин может лично вмешаться в их судьбу. Может и должен, потому что иначе те, кто находятся ниже (и гораздо ниже) вождя, могут нанести непоправимый ущерб. У обоих была иллюзия – и оба за иллюзию расплатились. Надо сказать, правда, что иллюзия имела под собой определенные основания. Только вмешательство Сталина помогло освобождению Н. Н. Пунина и Л. Н. Гумилева (при посредничестве Пастернака) в ноябре 1935-го. Вмешательство Сталина вернуло Булгакова в Художественный театр.
Что же касается разговора Ахматовой с Булгаковым о Пастернаке и об участи Мандельштама (одновременно), так наверняка они обсуждали и анализировали реплики и лексику обоих участников беседы. И здесь, конечно же, неизбежно возникает центральный сталинский вопрос: «Так он мастер, мастер?» – и не очень определенный ответ Пастернака.
Слово «мастер» является
ключевым в этом знаменитом телефонном разговоре.Именно слово «мастер» спровоцировало поворот в дальнейшей творческой судьбе Булгакова.
Содержание разговора со Сталиным Пастернаку, как известно из воспоминаний Зинаиды Николаевны, было высочайше разрешено доводить до сведения окружающих.
Не делать из него тайны.
Факт звонка Сталина мгновенно преобразил отношение к Пастернаку – даже со стороны писательского ресторана: «Эта перемена по отношению к нам в Союзе после звонка Сталина нас поразила», – вспоминала Зинаида Николаевна. [6]
Перемены мгновенно становились известными в литературной и окололитературной среде и широко обсуждались (еще активнее, чем брак Бориса Леонидовича, «уведшего» свою «Маргариту» у знаменитого музыканта).
Мгновенно известными становились и «перемены участи» Булгакова: исторически аналогично вели себя и во МХАТе после звонка Сталина.
«На следующий день после разговора, – вспоминала Е. С. Булгакова, – М. А. пришел в МХАТ, и там его встретили с распростертыми объятиями. Он что-то пробормотал, что подает заявление…
– Да боже ты мой! Да пожалуйста! Да вот хоть на этом… (и тут же схватили какой-то лоскут бумаги, на котором М. А. написал заявление)».
Имя Пастернака появляется на страницах дневника Е. С. Булгаковой не только в связи с трагической участью Мандельштама или судьбой Ахматовой, но и при обрисовке этой самой литературной и окололитературной среды. В ней и ее нравах Елена Сергеевна знала толк и описывала ее в чертах и выражениях, близких булгаковским – «Театрального романа» и «Мастера и Маргариты». Вот как она описывает 8 апреля 1935 года вечеринку у Тренёва:
«Длинный, составленный стол с горшком цветов посередине, покрытый холодными закусками и бутылками. Хозяйка рассаживала гостей. Потом приехала цыганка Христофорова, пела. Пела еще какая-то тощая дама с безумными глазами. Две гитары. Какой-то цыган Миша, гитарист. Шумно. Пастернак с особенным каким-то придыханием читал свои переводные стихи с грузинского. [7] После первого тоста за хозяйку Пастернак объявил: „Я хочу выпить за Булгакова!“ Хозяйка: „Нет, нет! Сейчас мы выпьем за Викентия Викентьевича, а потом за Булгакова!“ – „Нет, я хочу за Булгакова! Вересаев, конечно, очень большой человек, но он – законное явление. А Булгаков – незаконное!“»
Сталин соблаговолил связаться по телефону с Булгаковым 18 апреля 1930 года – через четыре дня после самоубийства Маяковского, после булгаковского письма 1930 года; отчаянное письмо 1934 года осталось незамеченным и неотвеченным.
Пастернак в своем захлебе был прав: да, незаконное явление Булгаков, выламывающееся. Более незаконное, чем даже сам Пастернак, добавлю я, – хотя степень незаконности трудно сравнивать. Однако встроенность Пастернака в жизнь была крепче.
Как известно, замысел и работа над первоначальными вариантами текста «Мастера и Маргариты» относятся к 1928 году. Но слово «мастер» появляется в тексте последних глав только к концу 1934-го – в обращениях к «поэту» Воланда, Азазелло и Коровьева. И только в ноябре 1937 года Булгаков приступает к окончательной редакции романа.
Можно ли предположить, что настойчивое «мастер» в вопросах Сталина отозвалось у Булгакова?
Мариэтта Чудакова в этом уверена, и ее уверенность небезосновательна.
«Мы предполагаем, что слова, сказанные о Мандельштаме, – „Но ведь он мастер, мастер?“ – могли повлиять на выбор именования главного героя и последующий выбор названия», – пишет М. Чудакова.
Булгаков более чем внимательно относился ко всему «изустному», что доносилось от Сталина.