Бородинское поле

Говоров, должно быть, не ожидал такого ответа, взглянул

на Макарова исподлобья, но тот смело встретил его не то

укоризненный, не то испытующий взгляд. На какую-то минуту

Леонид Александрович погрузился в раздумье - похоже, что он

был огорчен. Затем, не глядя на Глеба, проговорил глухо и

великодушно:

– Хорошо, учтем вашу просьбу.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Вечером того же дня в штабе армии Говорову доложили,

что среди только что захваченных в плен немцев есть один

весьма любопытный "экземпляр"; некто Вилли Гальвиц -

доктор истории и философии, человек, близкий к гитлеровской

военной верхушке и, надо полагать, достаточно

осведомленный. Но самое любопытное, что этот летописец

ратных подвигов оказался на редкость словоохотливым и,

кажется, откровенным. Оказывается, по сообщению Гальвица,

на Бородинском поле был убит гитлеровский генерал

Штейнборн, убит советским воином, засевшим в

поврежденном накануне немецком танке. Связались с

Полосухиным, уточнили все детали и поняли, что из танка по

генеральской машине стрелял не кто иной, как Кузьма Акулов.

Леонид Александрович Говоров, ознакомившись с

записью допроса Вилли Гальвица, захотел лично допросить

гитлеровского военного историка и уточнить некоторые детали,

Вилли Гальвиц вошел в кабинет командарма как-то

непринужденно и сразу сделал почтительный бессловесный

поклон в сторону сидевших за столом генерала и переводчика.

Первое, на что обратил внимание Говоров, был тоскливый

страх в глазах пленного. Неподвижное остроносое лицо его

было бледным, блуждающий взгляд ждал первого вопроса.

Говоров небрежно и неторопливо осмотрел Гальвица и жестом

предложил сесть. Гальвиц вежливым кивком поблагодарил

генерала и тихо опустился на стул, уставив на Говорова

покорный взгляд.

– Где вас взяли в плен? - были первые слова

командарма, сказанные по-немецки.

Леонид Александрович знал язык неприятеля, и эта

деталь, кажется, обрадовала Гальвица, что-то

обнадеживающее вспыхнуло в его глазах и в тот же миг

погасло. Гальвиц знал русский язык, но решил это скрыть. Он

заговорил по-немецки осторожно и тягуче:

– Я был пленен, господин генерал, в пути, когда ехал из

штаба девятого корпуса в штаб четвертой танковой армии.

Ваши разведчики или передовые части внезапно атаковали

нас... Это было так неожиданно. - Он подернул плечами и

прикрыл на миг затуманенные глаза.

– Что вы делали в девятом корпусе и с каким заданием

ехали в штаб генерала Гёпнера? - на этот раз спросил

командарм через переводчика.

– Я военный историк, что-то вроде летописца. Я не

солдат и не сделал ни одного выстрела. Я прикомандирован к

штабу фельдмаршала фон Бока, - холодным и вежливым

голосом ответил Гальвиц и, скривив тонкие губы в ядовитой

улыбке, прибавил: - Теперь уже фон Клюге. Вам, очевидно,

известно, господин генерал, что Гитлер отстранил от

должностей фельдмаршалов Браухича, Бока, Рунштедта и

Лееба. Он назначил себя главнокомандующим.

Это мы знаем, - перебил его Говоров, а про себя

заметил, что Гальвиц в отличие от других военнопленных

говорит просто Гитлер, а не фюрер.
– Продолжайте отвечать на

вопрос.

– Восьмого декабря Гитлер отдал приказ войскам перейти

к обороне. Строить несколько оборонительных линий в

глубину. Ваше контрнаступление создало тяжелую ситуацию

на участке четвертой танковой армии, и генерал Гёпнер отдал

приказ на отвод своих войск.

Это была неожиданная новость, и Говоров переспросил:

– Откуда у вас такие сведения?

– Вы можете мне верить, господин генерал, эти сведения

вполне достоверны.
– Гальвиц смело встретил недоверчивый

взгляд командарма, он уже несколько успокоился, покорясь

чужой воле, и вел себя непринужденно.

– Так все же зачем вы ехали в штаб четвертой танковой?
–

напомнил Говоров с небрежной отчужденностью.

– Я не хотел оставаться в войсках, которым неприятель

создал угрозу окружения. Я имею в виду девятый корпус.

– Хотели избежать окружения и попали в плен, -

язвительно воскликнул Говоров.

– Ирония судьбы, - с грустью отозвался Гальвиц и, не

дожидаясь последующих вопросов, прибавил: - Впрочем, у

меня нет претензий к судьбе. А потом - рано или поздно это

должно было случиться.

– Вы давно пришли к такому выводу? Или это... инстинкт

самозащиты?

Гальвиц уловил в вопросе генерала скрытую иронию.

Глаза его сделались непроницаемыми, он облизал сухие губы

и, как человек, у которого задели самолюбие, заговорил

отрывисто и с усилием:

– Вы можете меня расстрелять, господин генерал.

Смерти я не боюсь. И если мне хочется остаться в живых, то

только затем, чтоб убедиться в своих предположениях о

будущем. Хотел бы я знать: чем кончится безумная затея

Гитлера, что станет с моим народом и отечеством? А что

касается вашего вопроса о том, когда я прозрел, то буду

откровенен: в эти жуткие месяцы сражения под Москвой.

– И как вы представляете это будущее? - с некоторым

любопытством спросил Говоров.

– Ваше неожиданное наступление создало в нашей

армии и в верховном командовании нечто подобное шоку. Оно

ошеломило, повергло солдат и офицеров в уныние. Дух армии

упал, а следовательно, подорвана вера. И все понимают, что

повинны в этом не Браухич и Бок.

Говоров перебил его неожиданным вопросом:

– А почему Гитлер и вообще фашисты ненавидят славян?