Бородинское поле

глазами, бледное лицо его просияло безудержной радостью.

Его пылкое болезненное воображение путало безумные грезы

с действительностью, и он уже мнил себя владыкой мира.

Одним легким нажатием пальца он остановил движение

планеты, и взгляд его уставился на Западное полушарие. Под

пальцем была Мексика. Он не смог остановить свою

фантазию, как остановил движение глобуса, и продолжал

грезить: прежде чем сокрушить США, он высадит свои войска в

Латинской Америке одновременно с востока и запада. Пусть

эти рузвельты надеются на океанский щит. Он атакует их не с

моря, а с суши, со стороны Мексики. Его танковые стрелы

пронзят сытые, самодовольные, отяжелевшие от

награбленного золота банкирские Штаты с юга на север - до

самой Канады, которая сдастся без сопротивления и будет

конечной точкой его великого похода. И на месте статуи

Свободы, которая будет разрушена до основания, возвысится

в полный рост фигура Адольфа Гитлера, изваянная из чистого

золота.

Он возбудился до такой степени, что, прикрыв глаза, уже

явственно видел сверкающую золотом собственную статую. Но

как только открыл глаза - радужное видение исчезло. Вместо

золотого монумента перед ним был все тот же глобус,

повернутый теперь не Америками, а той противоположной

стороной, на которой маленькой точкой значилась Москва. И

эта крохотная точка погасила веселые искры в его глазах,

развеяв сладкие грезы. Пришлось признаваться самому себе в

непростительной ошибке: не в ту сторону пошел. Но исправить

эту роковую ошибку он уже не мог. Потерянного не вернешь.

Он вспомнил Наполеона... О Наполеоне он всегда вспоминал с

небрежной снисходительностью. Он не мог позволить сравнить

себя с каким-то легкомысленным французиком, взлеты и

падения которого были чистой случайностью, суммой

обстоятельств, лишенных логической закономерности. Не с

большим почтением он относился и к предшественникам

Наполеона, всем этим цезарям, чингисханам, тамерланам. У

них не было размаха, не было идеи, хотя бы самую малость

напоминающей идею "Майн кампф". Они не владели

полководческим и государственным гением, которым одарил

всевышний его, Адольфа Гитлера. Нет, он еще не сказал

своего слова в истории, которое он должен, обязан сказать. И

непременно скажет. Признание Йодлю было лишь постыдной

минутной слабостью. Он не сложит оружия, пока в его

распоряжении останется хоть один батальон. Он поведет этот

батальон в последнюю контратаку и, если судьбе и богу будет

угодно, погибнет вместе с последним солдатом. Может, этим

солдатом будет последний немец. И пусть! Пусть гибнет нация,

оказавшаяся недостойной своего фюрера. Значит, она того

заслужила, такова ее историческая судьба. Да сгинет народ,

недостойный своего повелителя.

Гитлер с силой ударил по глобусу, и тот бешено

завертелся. Он смотрел на этот мелькающий пятнами вихрь

мутными глазами и уже не различал ни океанов, ни материков.

Ему виделось сплошное белое, заснеженное поле, над

которым со свистом и завыванием мела жестокая,

обжигающая поземка.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Все что угодно мог себе представить полковник Густав

фон Гуттен, только не то, что творилось на фронте под

Москвой в эти морозные январские дни.

До конца 1941 года вверенный ему пехотный полк,

доукомплектованный и экипированный, размещался во

Франции, и новый, 1942 год встречали у берегов Ла-Манша, а 8

января уже занимали оборону во втором эшелоне дивизии в

сотне километрах от Москвы.

Фон Гуттен гордился своим полком: его костяк составляли

ветераны, прошедшие боевую закалку в сражении на реке Сер

в мае 1940 года, а сражение было жаркое и ожесточенное, с

достойным противником, каким показали себя солдаты и

офицеры 6-й французской армии. Там были атаки и

контратаки, были убитые, раненые и пленные, горели танки и

падали на землю горящие самолеты. Все было как на

серьезной войне. Но то, что происходило здесь, опрокидывало

все прежние представления Гуттена о военных действиях

вообще и непобедимой армии фюрера в частности. То, что

творилось здесь, на участке, обороняемом дивизией, в

которую в чрезвычайной спешке был влит полк Густава

Гуттена, полковник мог бы назвать кромешным адом,

бедламом и еще черт знает чем, но всему происходящему он

не мог найти объяснения. А Гуттен по складу своего характера

был аналитиком, и всякое явление порождало в нем "вопросы:

"почему?", "где причина?" и "кто виноват?". Все, что он слышал

раньше о событиях на Восточном фронте, не имело ничего

общего с тем, что он увидел воочию, и не просто увидел, а

стал соучастником этих "кошмаров и безобразий", как

выразился его адъютант лейтенант Август Кольб, тот самый

Кольб, который в битве на реке Сер спас жизнь Густаву

Гуттену.

Полковник Гуттен видел позорную, по его мнению,

картину не отхода и даже не отступления, а бегства полков

первого эшелона их дивизии. Через оборонительные позиции,

занимаемые полком Гуттена, проходили не подразделения

регулярных войск, а какой-то сброд физически и нравственно

надломленных и растерянных людей, многие из которых не

имели оружия. Из отрывочных, сумбурных рассказов этих

бегущих, которых Гуттен даже стыдился назвать своими

соратниками, он узнал, что ночью советские солдаты

ворвались в их окопы, завязался скоротечный рукопашный

бой, жестокий и кровопролитный... В итоге многие солдаты