Бородинское поле
Шрифт:
оглушительный треск, от которого, казалось, лопнули ушные
перепонки, и волна горячего воздуха, ударившего в лицо и
грудь, да так сильно, что он не устоял на ногах и, отброшенный
в сторону, прижался к стене блиндажа. В первый момент он не
ощутил боли. Совершенно не почувствовал. Он силился
понять, что произошло, и первое, на что обратил внимание,
была телефонная трубка с оборванным шнуром, которую он
продолжал держать в руке. Эта телефонная трубка с
болтавшимся
ненужная, сразу вернула его к действительности. Стало ясно
все, что случилось. Он с отвращением швырнул телефонную
трубку и в этот же самый момент ощутил острую, колющую
боль в области правого бедра. От нестерпимой боли, которой
ему никогда в жизни не приходилось испытывать, полковник
прикусил нижнюю губу, чтоб только не вскрикнуть, и закрыл
глаза. Острая боль, казалось, на какое-то время ослабла,
притупилась, и он открыл глаза, увидел над собой клочок
синего, ясного неба, а перед самым лицом заснеженное,
вывороченное взрывом бревно. Там, где стояла стереотруба,
под обломками, засыпанными снегом и землей, что-то
шевелилось. Полковник почувствовал головокружение,
негромко позвал адъютанта:
– Август. .
– и сделал попытку приподняться.
Но ответа он уже не услышал: от нестерпимой боли
потерял сознание. Осколок угодившего в НП снаряда
раздробил ему бедренную кость. Когда через несколько минут
к нему вернулось сознание, полковник увидел стоящего перед
ним лейтенанта Кольба. Рыбьи губы лейтенанта изобразили
подобие ободряющей улыбки, но в маленьких непроницаемых
глазах и на холодном остроносом лице его полковник опять
увидел какое-то хищное выражение. Не страх и растерянность,
что, по мнению полковника, было бы естественным, а
надменная жестокость. Он смотрел на полковника упорным и
укоризненным взглядом и, словно читая его немой вопрос,
докладывал:
– Ефрейтор Штиллинг и рядовой Граббе убиты. Зигфрид
легко ранен в руку. Я послал его в штаб с донесением. За вами
должны прийти санитары и врач. Ваше ранение... как я
полагаю, господин полковник, серьезное. Я сделал перевязку,
но... Холодный и вежливый голос лейтенанта осекся, когда он
увидел, как страдальчески исказилось болезненно-желтое
лицо полковника.
– Вы ранены, Август? - с усилием проговорил Гуттен,
глядя усталыми тоскливыми глазами на пятна крови,
запекшиеся на руках и шинели Кольба.
– Никак нет, господин полковник. Бог миловал.
– Я вижу кровь, - вяло выдавил полковник. Острая боль
постепенно затухала, но он чувствовал, как покидают его силы.
– Это ваша кровь, господин полковник, - глухо отозвался
лейтенант, но слова его потонули в грохоте
снарядов.Артиллерия вела огонь по отступающему батальону
немцев, так и не сумевшему вернуть утерянные в ночном бою
позиции. Снаряды рвались недалеко от НП. Кольб видел, как
суетливо и проворно бегут на запад солдаты, те самые,
которые еще полчаса тому назад так медленно, возмутительно
медленно шли на восток.
– Предатели! - выдавил сквозь зубы лейтенант Кольб и
мысленно продолжал: "Их всех бы расстрелять. Из пулемета.
Вот отсюда. Всех, до последнего".
Он попытался разглядеть последнего из отступающих и
увидел, что за последним, прихрамывающим, должно быть,
раненным в ногу солдатом идут два немецких танка с
повернутыми на восток пушками и постреливают на ходу.
"Прикрывают отход, подлецы, - решил Кольб. - Вместо того
чтобы сражаться, стоять насмерть, они бегут, спасают шкуры
свои". И тогда он вспомнил, что в наступление шло девять
танков, а назад возвращаются только два. Где же остальные,
что с ними стало?.. Бой ведут или догорают? (Он видел два
горящих танка.) Такая мысль рождала в нем чувство
подавленности.
– Август, подойди сюда, - услыхал он какой-то далекий,
отрешенный голос полковника.
Кольб обернулся и увидел, как дрожат сухие посиневшие
губы Гуттена. Взгляды их встретились, в глазах полковника
лейтенант прочитал тоскливый страх и скорее чутьем, чем
разумом, понял, что часы полковника сочтены. У него не было
жалости к своему командиру, который теперь был ему в
тягость, и этого своего чувства Кольб не пытался скрывать. Он
смотрел на полковника хмуро и даже вызывающе, без
малейшего сострадания или хотя бы сочувствия.
– Что там?
– спросил Гуттен, слегка кивнув в сторону, где
гремел бой.
Кольб надменно скривил губы: вопрос полковника ему
показался странным, нелепо-ненужным и непонятным. Какое
ему теперь дело до всего, что делается там, когда песенка
полковника спета, ему бы самое время подумать о себе. Он
ответил грубо, резко:
– Все то же. Наши отходят. Бегут.
– А мой полк?
– тихо и медленно молвил Гуттен.
– Вам нельзя разговаривать, - вместо ответа
назидательно сказал Кольб. – Вы много потеряли крови, это
опасно.
Неучтивость адъютанта обидела и удивила полковника.
Таким он никогда не видел лейтенанта Кольба. "Много потерял
крови... это опасно", - мысленно повторил полковник слова
лейтенанта. Он и сам это понимал, чувствовал, и его
тревожила не столько острая боль, сколько ощущение
угасающих сил. Но он не хотел смириться с мыслью, что это