Божьи безумцы
Шрифт:
И наш кузнец Лапорт теперь пишет властям дерзкие послания и подписывается так: «Господом посланный Гедеон, полковник детей божьих, взыскующих свободы совести».{52}
Теодор рассеял последние мои сомнения относительно Этой победы, после коей победители так быстро задали лататы. Я знаю теперь, что мы войну ведем на новый лад: мы должны нападать внезапно, врасплох и тотчас рассеиваться — такое правило установил Жаванель из водуазской секты, который некогда привел крестьян-повстанцев к победе.
Жаванель оставил также указания, в коих запрещается кощунство, разврат и воровство, предписывается молиться перед боем,
Брат узнал все это от рыжего пекаря Кавалье, следовавшего за нами от Сен-Мартена до Шандомерга. Кавалье жил в Женеве.
Брат сказал мне, что мы оба должны как можно скорее присоединиться к повстанцам, а по дороге выполнить некое поручение. Мать — она сильно постарела за последние дни — тяжко вздыхала. А Финетта поспешила сообщить нам свежие вести.
— Четверых наших взяли в плен в Шандомерге и повезли в Алее, схватили Жана Кудерка из Вьельжуве, дорогой он умер, и его тело таскали повсюду, думали, что кто-нибудь его опознает; второй был Жан Эраль, по прозвищу Сверчок, третий Пьер Саль, а четвертый Жак Донадье… Люди говорят, что их будут колесовать на лобном месте…
Брат поднялся, сказал, что именно ради них мы и должны выйти из Борьеса до рассвета.
— Ты возьми с собой, Самуил, бумагу и чернила. Спокойной всем ночи.
Бумаги и чернил у меня еще осталось довольно. А то, что написано, я положу в пакет и попрошу Финетту сунуть его в наш тайник, когда она пойдет пасти коз в долине. Вот и звезды померкли, а небо чуть-чуть посветлело. В сентябре на горных вершинах рано заря занимается. Авель сказал, что люди уже виноград собирают, но у нас в Гравасе его собрали пять лет тому назад и больше никогда собирать не будут.
Кажется, Финетта не спит — молится в уснувшем доме. Последний огарок свечи, оставшейся у меня из тех, что взяты были в церкви Сен-Поль, тихонько догорает. Спать ложиться не стоит, уже поздно. Помолюсь и я, попрошу у господа дать мне силу и крепость духа.
Под бечевку, которой перевязан был пакет,
засунут клочок бумаги, и на нем крупным почерком
Финетты написано несколько слов, едва уместившихся
на обрывке.
Нет, мне нельзя любить тебя больше бога, иначе ты разлюбишь меня, но я люблю бога еще больше из-за тебя и за то, что отдал мне твое сердце…
Клочок бумаги, на котором Финетта написала эти строки,
она оторвала от страницы Библии. Отрывая, она захватила
вместе с полем три строчки печатного текста.
На одной стороне листка:
«…по роду их. И увидел бог» что это хорошо. И сказал бог: сотворим человека но образу нашему, по подобию…»
На обороте:
«…всякое дерево, приятное на вид и хорошее для пищи, и дерево жизни посреди рая, и дерево…»
Опротивела душе моей жизнь моя;
Предамся печали моей,
Вуду говорить в горести души моей.
Скажу богу: не обвиняй меня;
Объяви мне, за что ты со мной борешься!
Страшно вспомнить, страшно! Но никогда не забыть мне то место и всего, что было там. Жалкая, нищенская лачуга; в ней вопила детвора. Сверху казалось, что лачуга уже разваливается, сейчас раздавит людей и дети кричат от ужаса.
Теодор сказал мне:
— Капитан Пуль никогда бы не пришел в Шандомерг: ведь он двинулся в Мазель Розад, хотел стереть там с лица земли дом Кудерка. Никогда бы Пуль не нашел наших, если бы не предал их за деньги доносчик. Вот где доносчик живет.
В лачуге плакали дети. Я вздохнул печально.
— Как они бедны, Теодор!
— К черту! Беднякам-то больше всех и нужны деньги.
Брат приподнял блузу, вытащил из-за пояса два пистолета, подсыпал пороху на полку и один протянул мне.
— В хибарке только одна комната. В передней стене дверь, в боковой окно. Стереги у окна, стреляй во всякого, кто выйдет. Идем!
На бегу я шепотом спросил:
— Почему, Теодор, именно мы с тобой должны это сделать?
— Нам по дороге.
Остановившись у лачуги, он показал мне дулом пистолета на окно и буркнул:
— С нами бог, Самуил, как ты всегда говоришь.
Он бросился к двери и ударом ноги распахнул ее. Вскоре он вышел, сжимая в руке кошелек с сотней пистолей — цена предательства, тридцать сребреников. Впереди шел какой-то человек, и Теодор подталкивал его. Двери он затворил, не позволив остальным выйти; велел мне пристроиться с своей чернильницей у камня с плоской верхушкой, служившего столом, и продиктовал мне следующие слова: «Так будет со всеми предателями и гонителями детей господних».
Пока я выводил крупные буквы, Теодор сказал несчастному:
— Надо бы тебе заживо переломать все кости, трижды переломать; ведь ты троих наших предал, из-за тебя всех троих колесуют. Но что поделаешь, хоть так покараем тебя. На колени!
Он приложил к спине предателя лист бумаги с надписью и вонзил в середину его кинжал.
* * *
Мы прошли после этого около одного лье, а вой и вопли, доносившиеся из лачуги, казалось нам, по-прежнему раздавались за нашей спиной. Теодор сказал резко:
— Целых четыре года я служил королю и убивал людей, не зная ради кого и за что…
И тогда я произнес слова, не выходившие у меня из головы:
— «Голубь — мирная птица. Голубка моя белая, яви мне лицо твое и дай услышать голос твой, ибо голос твой сладок и лицо твое прекрасно. Встань, подруга моя, лети ко мне, ведь зима прошла… Разве не слышишь воркованье горлицы? Встань, подруга моя, красавица моя, приди ко мне…»
— Ах, замолчи ты! Тебя, миленький мой, всегда очень уж сладко кормили!
Дядюшка Лапорт хохотал, широко открывая рот с черными корешками зубов, и от этого громового хохота, вырывавшегося из его могучей глотки, отверстой, как гулкая пропасть, меж щетинистых зарослей усов, у всех делалось светлее на душе, как светлее становится в долине, когда ветер разгонит в ней туман.
Наш Гедеон поднимал на древке, как знамя, доску с надписью и, охая, приговаривал:
— Ох, бедная моя матушка! Уж как бы она возгордилась, а то ведь, бывало, все кричит, что мне грош цена.