Божьи безумцы

Мы больше не в силах оставаться тут. У нас есть порох, есть нули, кровь наша кипит! Мы расстанемся сейчас свечными вершинами, с их снегами, мы ринемся вниз по склону, словно огненный поток.

Иди, малый народ! Ты наг, ты нищ! Тебе уж больше нечего спасать — ни дома, ни поля, ни семьи! Иди! Режь, убивай! Всякая жалость с твоей стороны будет преступлением. Больше терять нам нечего! Вперед, исполненные отчаяния грозные мстители, не пожалеем жизни своей!..

Подробности наших сражений вылетели у меня из головы, пока шли мы по склонам Севенн; теперь все восстановилось в памяти. Темные ночи, спящие деревни. Мы вторгаемся, стаскиваем крестьян с постелей. Требуем еды, питья, а подкрепившись, заставляем хозяев возносить хвалу господу вместе с нами.

Мы ели, пили, пели духовные гимны, проповедовали, пророчествовали, а перед уходом, у кого следовало, сжигали дома и отнимали жизнь…

Так двигались мы из долины в долину, соединившись с войсками Кастане, спустившимся с Эгуаля, а затем в Кривой долине и с отрядом Роланда.

Со всех сторон наши несчастные братья стекались к нам на наши молитвенные собрания и под защиту нашего оружия; дабы всем известны были злодеяния Зверя, мы между псалмами и пророчествами расспрашивали о совершенных врагом опустошениях и убийствах.

А в это же время бригадный генерал Планк рыскал по деревням в окрестностях Сент-Андре, умерщвляя всех, кто встречался ему на пути, и ни мольбы, ни слезы, ни вопли малых детей, когда у них на глазах убивали их отцов и матерей, не могли тронуть убийц.

В Сент-Андре генерал Планк приказал сбросить с постелей спящих, согнать их всех в церковь и запереть там. Затем оттуда выводили их поодиночке и всех умерщвляли. Бойню начали с уничтожения пяти женщин, у одной из них, по имени Пралон, было две дочки — шести и семи лет. Девчурки, как маленькие львицы, бросились с дикими криками на офицера и на солдат, пытаясь вырвать мать из их рук, и все же ее искрошили саблями у них на глазах, а затем уничтожили и остальных женщин: одних расстреляли, других зарубили саблями, а некоторых прикончили топором.

В Сент-Андре было три мельника, они молили мессира Феске, ленного владельца тех мест и их господина, спасти их. Феске появился, но вместо того чтобы попросить Планка помиловать их, как они надеялись, приказал немедленно умертвить их.

Десятилетнему мальчику, сыну некоего Плана из местности Оссилярг, всадили три пули в грудь, он еще дышал и, когда штыками добивали его, угасающим голосом простонал: «Ох! Где же отец мой? Зачем оставил меня здесь?»

Мертвых не хоронили, одних сбросили в самом городе с моста в Гардону (в некоторых еще теплилась жизнь, они еще шевелились, поднимали головы), других пожрали собаки и свиньи; спустя долгое время нам рассказали, что из груды мертвых тел вздымалась правая рука одного из наших братьев, и окостеневшую эту руку никак не могли согнуть, — то было знамением, что господь отомстит убийцам за пролитую ими кровь.

Была среди казненных крестьянская девушка семнадцати лет, по имени Мари Комбассон,^{108} такая милая и пригожая, что один из солдат разжалобился. Он бросился к ногам генерала и умолял его помиловать юную горянку, добавив, что хочет жениться на ней. Мессир Планк даровал помилование. Солдат просил о том по велению сердца, нисколько не сомневаясь в согласии девушки, но, когда он подошел к ней, красавица сказала:

— Ты добрый человек. Прими от меня на память кольцо и вот это серебряное экю. Спасибо, что пожалел, но, ты уж извини, я не могу отречься от своих братьев и сестер, кои примут сейчас мученическую кончину. Я хочу лишь одного: поскорее умереть вместе с ними, дабы познать блаженство жизни вечной. Ты видишь во мне только младость мою и девичью красу, но не думай, — нет во мне женской слабости, как вы ожидаете…

Дав гордый сей ответ, она возвратилась к виселице и собственными своими руками накинула себе петлю на шею.

Видел ее и слышал один старик, спрятавшийся в куче навоза, а также женщина, чудом уцелевшая; душегубы ударили ее саблей и сочли за мертвую, когда она упала, обливаясь кровью; однако она выжила и все рассказала нам, ибо воочию видела, как повесили Мари Комбассон, девушку-горянку.

Люди, побывавшие в Алесе, в Андюзе, в Ниме и даже в Монпелье передавали нам то, что слышали о властях предержащих.

По словам одних, мессир де Бавиль, интендант, в силу обстоятельств ведавший теперь и королевскими войсками в Севеннах, получал двойную пенсию, то есть двенадцать тысяч ливров; привалившее ему счастье кончится только вместе с войной; война против нас на руку не только ему, но и многим другим, вплоть до последних фузилеров, кои стремятся перещеголять друг друга в грабежах и предпочитают подольше благоденствовать, нежели подвергать свою жизнь опасности в сражении с нами.

Над Темным ущельем.

Мы поджидаем Зверя.

«Новообращенные» из Сент-Андре примчались к нам по кратчайшей дороге через Лирон. Сердце у бедняг того и гляди разорвется — так быстро они бежали; они принесли весть, что батальон из Рояль-Дофине под командой подполковника Мену повел наших пленных братьев в Ла Саль.

Тогда полковник Роланд собрал нас всех — Эгуальский отряд, отряд Кастане, Лозерский отряд Жуани, призвал на совет Авраама Мазеля, Соломона Кудерка и других пророков и не пророков; говорили все, кого вдохновлял бог.

Мы молились, пели псалмы, взывали о милосердии господнем, а затем глава нашей малой Галилеи по обычаю сказал, как оно подобает перед битвой:

— «Кто боязлив и робок, тот пусть возвратится и пойдет назад с горы Галаада».

И впервые никто — ни один старец, ни одна женщина, ни один ребенок — не отошли от вооруженного отряда и спорили только о том, чтобы получить ружье получше, саблю поострее и побольше пороху и пуль.

Военачальники расположили нас двумя цепями на гребнях двух кряжей, как раз над Темным ущельем, в коем проходит дорога на Эстрешюр. Мы подкатили к самому краю гранитные глыбы, приготовившись сбросить их так, чтобы одни упали перед знаменосцем, а другие позади арьергарда, — ведь если запереть ущелье с двух концов, тогда уж ни одному солдату не ускользнуть оттуда, а мы ринемся на них с обоих склонов, неся в руках своих смерть.

Мы ждем, застыли недвижно, как паук в своих тенетах.

Рвется у нас из груди псалом 68-й: «Да восстанет бог и расточатся враги его», — из глубины сердца поднимается он к устам, но мы стискиваем зубы, мы молчим. Скоро, скоро враги услышат его, когда мы бросимся на них.

Мы ждем, как волки ждут добычу в конце голодной зимы…

Пришли времена последнего гнева: никогда не будет схватки более яростной. Мы рассвирепели, ибо по-прежнему голодаем, мерзнем, нам нечего есть, пищу нам заменяет вино, но оно не проходит, — стоит в желудке, я слышал, как оно булькало у меня в животе при каждом моем прыжке, когда мы ринулись на Зверя.

При первых проблесках рассвета по ущелью потянулся батальон из Рояль-Дофине, и тотчас с крутых склонов скатились каменные глыбы, замкнув вход и выход из Темного ущелья. И лишь тогда обрушились мы на врагов с гребней обоих хребтов, мы зажали их в тиски. Пробуждая эхо, загремело пение псалмов, заблестели сабли в свете разгоравшейся зари, — мы ринулись на Зверя.

Подполковник Мену воскликнул весело: «Наконец-то! Вот они!»^{109} — и тут же первым был убит наповал: три пули пробили ему сердце, и одна из них была золотая, Галилея, Эгуаль и Лозер оказали ему честь выстрелами лучших своих стрелков. (Надо признаться, что многие наши мушкеты, в кои сыпали на полку порох собственного изготовления, давали осечку; однако ж это не останавливало натиска наших братьев, они тогда попросту хватали ружье за ствол и прикладом, как дубинкой, крушили врага.)