Брамштендте - Йозеф Геббельс (Ростов-на Дону, 2000)

Начиная с 1943 года, Геббельс стал считать уместным критиковать отдельные действия правительства, хотя в целом расхваливал его политику. 25 июля 1943 года он записал в дневнике: «Письма читателей вызывают беспокойство: в них содержится слишком много критики. Звучат и такие вопросы: почему фюрер не посещает районы бомбежек? почему не видно Геринга; а главное — почему фюрер не выступит перед народом и не объяснит все как есть? Думаю, что фюреру пора это сделать, несмотря на бремя военных забот, одолевающих его. Нельзя слишком долго пренебрегать людьми: ведь они в конечном счете и есть цель всех наших военных усилий.

Если люди совсем утратят волю к сопротивлению и веру в ведущую роль Германии, то мы окажемся перед лицом небывало тяжелого общего кризиса».

По мере общего ухудшения обстановки Геббельс изо всех сил старался доказать, что его министерство работает с высокой эффективностью и тщательно рассматривает все принимаемые решения; приказы отдаются только после обсуждения и полной проверки. Это означало: хотя общественное обсуждение и отсутствует, но по крайней мере проходят дискуссии внутри министерства.

Геббельс заявлял, что получает много ценной информации от фронтовиков, прибывающих в отпуск; тут он хотя и не лгал, но порядком преувеличивал. Конечно, он получал кое-какое представление о моральном состоянии войск, но проводил такие встречи больше для рекламы, чем для дела. Отчеты о встречах с ранеными и с кавалерами ордена «Железный крест» передавались по радио; Геббельс говорил, что обменивается предложениями со своими посетителями и ценит их откровенные высказывания. «От них можно узнать много интересных подробностей, которых не найти ни в одном официальном отчете», — говорил он.

4. Мрачная тень поражения

Внезапное свержение режима Муссолини в Италии усилило угрозу распространения пораженческих настроений. Геббельса поверг в изумление такой поворот событий; он назвал «предателями» людей, объединившихся вокруг маршала Бадольо и короля Виктора-Эммануила, и всерьез задумался о возможном росте оппозиции в своей стране: «Информация о событиях в Италии, — записал он в дневнике 27 июля 1943 года, — может сильно приободрить подрывные элементы в нашей стране.

Фюрер уже отдал распоряжение Гиммлеру принять самые строгие полицейские меры на случай возникновения такой опасности. Впрочем, он не слишком верит в то, что у нас можно ожидать чего-нибудь подобного. Немцы слишком враждебны к итальянцам и не станут подражать им в таких делах». Тем не менее министр был явно не готов к решительным действиям и приказал представителям прессы следовать линии «выжидания и наблюдения», хотя и чувствовал, что такая позиция не способствует улучшению настроения населения. Все же он решил, что будет умнее промолчать, чем подвергнуться потом критике за неправильное толкование событий.

Через несколько недель он собрался с духом и выступил с еженедельной статьей в «Дас райх», где смело заявил, что «итальянский пример вызывает у немцев не одобрение, а отвращение; для нас это пример того, как не следует поступать. У нас в Германии нет желающих подражать клике Бадольо». Немцы, действительно, не слишком восхищались военными подвигами своих итальянских союзников, но события в Италии их потрясли. Корреспондент швейцарской газеты в Германии отметил, что они произвели даже более тяжелое впечатление, чем разгром в Сталинграде. Даже германское руководство не могло довольно долго оправиться от шока. Целый день правительство воздерживалось от комментариев, и это породило массу слухов, которые только ухудшили моральный дух населения, и без того подорванный воздушными налетами союзников. У людей появились серьезные опасения за свою судьбу, которые хотя и не высказывались открыто, но лежали тяжелым бременем на душе у каждого. Дурные новости шли таким потоком, что заставили поколебаться даже самых стойких почитателей фюрера. Вера в нацистский режим ослабла, особенно из-за того, что давно обещанная месть англичанам за их воздушные налеты все откладывалась, тогда как разрушение германских городов происходило в «невообразимых масштабах». Простые граждане все чаще задавали себе вопрос: «Неужели мы все это заслужили?» Люди начали с удивлением осознавать, как долго дурачили их нацисты и в какой тупик они их завели. «Надежды немцев на победу, — писал иностранный обозреватель, — уступили место глубокому беспокойству, потому что все были убеждены: нацисты не пойдут на уступки, даже если еще многие крупные города, такие как Гамбург, будут стерты с лица земли».

Каждый почувствовал себя перед лицом страшной дилеммы: либо погибнуть вместе с правительством, утратившим всякую связь с народом, — либо испытать на себе все тяжелые последствия полного военного поражения. Отсутствие третьего пути, легкого выхода из ситуации, повергло многих немцев в состояние нерешительности. Надо сказать, что огромное большинство населения (кроме партийных начальников и незначительных групп участников антинацистского Сопротивления) уже прониклось к тому времени настроением «пораженчества на словах», которое, однако, никогда (и это важно отметить) не переходило в конкретные поступки. Народ был обеспокоен, но не протестовал и продолжал терпеть.

Понятно, что Геббельс счел целесообразным напасть в очередной статье на «отщепенцев и предателей нации, возымевших опасную привычку выступать против интересов своей страны». «Эти глупцы, — говорил он, — не понимают, что на карту поставлено не существование режима, а их собственные жизни, как и существование всей нации». Геббельс признал, что «существует совершенно незначительная прослойка людей, которую противник считает подходящей мишенью для ведущейся им «войны нервов» и которых министр обвинил в намеренной необъективности: «Это пораженцы и соглашатели, легко поддающиеся вражеской пропаганде. Они восхищаются англичанами и их отношением к войне — но только потому, что сами не имеют качеств, вызывающих их поклонение».

Геббельс горячо настаивал на том, что немцы обладают не меньшими достоинствами: решительностью, энергией и абсолютной верой в правоту своего дела. «Если бы это было не так, — говорил он, — мы просто не смогли бы выжить в окружавшем нас мире мстительной зависти!»

В свое время Бисмарк сожалел о том, что многим немцам не хватает «гражданской смелости»; теперь Геббельс тоже взялся восхвалять это качество, возможно, не понимая того, что оно противоречит самой сути тоталитарного режима. «Настоящий гражданин, — заявил он, — с достоинством отвергает домогательства врагов; мы, немцы, научились ценить это качество во время войны; оно называется — гражданская смелость!»

Теперь Геббельс почти не питал иллюзий по поводу военного положения Германии, которое непрерывно ухудшалось. В очередной статье он пытался, не говоря всей правды, рассказать о гигантском танковом сражении, разворачивающемся на Восточном фронте. Он уже знал, что июльское наступление германских сил под Курском провалилось и что неутомимый противник вводит в бой все новые силы, но не говорил об этом прямо своим читателям. Его пресс-секретарь фон Овен сделал тогда мрачную запись в своем дневнике: «На Востоке наши попытки оторваться от противника так и не привели, после Сталинграда, к стабилизации фронта. Трудно поверить в то, что все это происходит «по плану». Доводы насчет того, что «сокращение фронта дает нам преимущество», звучат уже совершенно неубедительно. Провал наступления под Курском окончательно деморализовал наших солдат; они чувствуют себя еще хуже, чем после Сталинграда. Поражение под Курском нанесло самый тяжелый, даже непоправимый удар по нашим надеждам одержать победу на Востоке. Солдаты потеряли уверенность в силе и стойкости нашей армии».

В конце августа 1943 года министр пропаганды впервые сказал фон Овену, что немцы, возможно, проиграют эту войну. Ситуация на Востоке и в Италии и непрерывные бомбежки с воздуха делали такую возможность вполне вероятной. Геббельс заявил, что принял решение на такой случай: «Если наши враги восторжествуют, я без колебаний расстанусь с жизнью. Либо мы преодолеем кризис — а я брошу на это все свои силы! — либо придется в очередной раз склониться перед силой духа англичан и пустить себе пулю в лоб!»