Братоубийцы

Он открыл глаза, увидел перед собой командира. «Если бы можно было все устроить, – подумал он, – покончить со всем и вернуться к себе в деревню, но не теряя чести...»

– А ты не позволишь мне, командир, – проговорил он тихо, сгорая со стыда, – не позволишь мне вернуться к себе в деревню, в Румелию? Я не хочу больше войн, будь они все прокляты, не хочу. Я не создан для убийства...

Капитан, услышав его, тряхнул головой.

– Митрос! – рявкнул он, и брови у него гневно заходили.

– Кир капитан, – ответил Митрос, заикаясь, – приказывай!

– Тебе не стыдно? Иди ко мне!

– Иду, кир капитан, – ответил сержант, и в тот же миг исчезли и гора, и ореховое дерево, и женушка, и сын.

Три батрака оторвались от стены.

– Мы идем с тобой, командир, – сказали они. – Жизнь сладка.

Старый Мандрас отвернулся и плюнул, но ничего не сказал.

Трое старост– папаша Тасос, Стаматис и Хаджис – шатаясь выступили из строя. Самый старый, Хаджис, заговорил.

– Ты не тронешь наше добро, командир? – спросил он плаксиво.

– Я не намерен торговаться! – заорал командир и отпихнул стариков к стене. – Мне такое старье не нужно. А нy-ка, к стенке!

Солдат Васос, с запавшими щеками, сутулый, с широкими мозолистыми ручищами, с маленькими печальными глазками, переминался, полный отчаяния, с ноги на ногу и не мог ни на что решиться. Только сегодня получил он письмо с нагоняем от четырех своих сестер, и сердце его было полно горечи.

0н вздохнул и сделал шаг вперед.

– Командир, – сказал он, – у меня четыре сестры, я должен их выдать замуж. Не убивай меня.

– Идешь с нами?

Васос проглотил комок в горле.

– Иду.

Еще трое солдат из семи отошли от стены. И первым – самый лучший, Стратис.

– Командир, – сказали они, – мы всегда были с тобой. Винтовки наши были в Кастелосе, но сердца – в горах. Мы пойдем с тобой.

Один из трех оставшихся солдат – мягкий, деликатный, в очках, Ниньос из Закинфа – выступил из строя.

– Командир, – сказал он, – я не иду с тобой. Не потому, что я не люблю жизнь, но потому, что мне стыдно. Мне стыдно подчиниться силе. Убей меня.

– Если бы тебе было стыдно, ты бы пошел с нами. Жаль мне твоей молодости.

– Я не подчиняюсь силе из уважения к человеческому достоинству, – спокойно ответил благородный закинфец и вернулся к стене.

Младший сын старого Мандраса Мильтос тяжело вздыхал и смотрел то на командира, то на ворота. Ах, если бы он был птицей и смог улететь. Было ему двадцать пять лет, неженатый, все девушки в деревне – его. Любил он вино, хорошо играл на тамбура¹⁸, каждое воскресение закладывал цветок за ухо и ходил по соседям, толстый, розовощекий, с кудрями, свешивающимися на лоб.

Вздыхал Мильтос, и мысли его устремлялись то к девушкам и к вину, то к чести, к родине, к героям, которые жертвуют жизнью и становятся бессмертными, и не знал, бедняга, что делать, не мог понять, где больше правды и что ему выбрать...

Командир, стоял перед ним и смотрел на него.

– Ну? – спросил он. – Решай. Пора.

Опустил голову юноша, залился краской. Веточка базилика, что дала ему вчера вечером девушка, еще свисала с уха.

– Я иду, командир, – сказал он и отошел от стены.

Старый Мандрас опустил голову, но ничего не сказал.

– К черту! – крикнули Мильтосу двое его братьев и плюнули в него.

Командир подошел к капитану. «Что с ним делать? Что с ним делать? – думал он, молча глядя на капитана. – Ничего я не могу с ним сделать, раз он не боится смерти».

Он повернулся к партизанам, те ждали, застыв в строю, с винтовками наготове.

– Готовы? – спросил он и поднял руку, чтобы отдать приказ.

Отец Янарос, прислонившись к стене, смотрел расширенными глазами, сердце у него рвалось на части. Он почувствовал, как задрожала в его ладони рука Невидимого. «Что ты дрожишь? И Ты боишься? – тихо сказал он Ему. – Ты боишься за меня? Мужайся, Иисусе!»

Поднял командир руку, чтобы отдать приказ. Но в тот же миг встрепенулся отец Янарос и с глухим стоном, медленно и тяжело ступая, подошел к командиру. Словно стал он вдруг столетним стариком: тело налилось свинцом, на плечи навалился страшный груз. Он сделал два шага, три. Остановился перед командиром. Он не знал, что сказать, горло сжала судорога, он задыхался. Наконец, с мучительным трудом разлепил губы:

– Ты их убьешь? – выговорил он, дрожа всем телом.

Командир обернулся, увидел его. Лицо у священника было мертвенно-бледным, рот перекошен, дыхание вырывалось из груди с мучительным хрипом.

– Да. Тому, кто мешает свободе, – смерть!

– Мешают свободе те, кто не дает другому иметь свое мнение! – возразил отец Янарос. – Где слово, что ты мне дал? Это и есть свобода, которую ты несешь?

– Не лезь в дела этого мира, старик! – раздраженно ответил командир.

– Мир этот и мир иной – одно. Обретаешь ли, теряешь ли этот мир – обретаешь или теряешь и иной. Я лезу в твои дела, потому что это и мои дела, командир. Я простираю руки над христианами, которых ты поставил к стенке, и говорю тебе: ты не убьешь их! Я не позволю тебе убить их, я, отец Янарос!

– Отойди-ка, старик, добром прошу! Если мы теперь дадим свободу всем, кто захочет, мы погибли! Мы будем уже не народ, а собачья свора. Не торопись, придет и свобода своим чередом. Она никогда не приходит первой, она приходит последней.

– Значит, тирания? – закричал старик, вскинув к небу руки. – Тирания, насилие и кнут? Так приходит свобода? Нет, нет, не принимаю этого! Я встану, пойду по деревням, я буду кричать: тираны и вы, подлецы и вы, проклятые враги народа!

– Молчи! А то и тебя поставлю к стенке!

– Я всегда у стенки, мой милый. С того часа, как увидел Истину, только и жду пули. И с радостью приму!

Комиссар, все это время сидевший, как на горящих углях, не мог уже сдерживаться. Он вскочил, схватил старика за горло.

– Не кричи, поп! Думаешь, посмотрим на твою черную юбку? Да я тебе сейчас шею сверну, сволочь!

– А ты меня не стращай, “красношапочник”, – ответил священник. – Смерть – пугало только для неверующих. А я верую в Бога и смерти не боюсь. Я уже вырыл себе могилу – вот она, перед тобой, и высек на могильном камне: «Смерть, я не боюсь, тебя!»