Брейгель
Шрифт:
Итак, он пишет календарный цикл, круговращение месяцев и времен года. Круговращение мира. Вот рыже-белое коровье стадо возвращается в деревню по наклонной дороге — и на нас смотрят животные цвета глины и молока, а за ними простирается огромный пейзаж, в котором река и вереницы облаков тоже движутся куда-то по собственным путям. Был ли мир когда-нибудь более прекрасным, чем в этот осенний день? День, впрочем, уже кончается, и пастухи вскоре вернутся к своим столам, светильникам, постелям. А вот — среди величественно-неподвижных снежных просторов — возвращение охотников. Эти люди уже оставили позади себя гору и утомительный сияющий день, полный сурового труда. Они тепло одеты и несут на плечах длинные палки с железными наконечниками. То, что они видят, мы видим вместе с ними: снег и деревню под веселящим душу чистым снежным покровом. Даже при приближении к Итаке сердце изгнанника Одиссея не могло забиться сильнее, чем бьются наши сердца, когда мы смотрим на эту деревню с запорошенными снегом крышами, раскинувшуюся в долине, которая вселяет в нас чувство благоговейного восторга. Поля превратились в замерзшие пруды, по ним бегают на коньках дети. Кто-то подставил ветру свой зонт, словно раскрытый парус, и, подгоняемый воздушной струей, несется по льду, как настоящий корабль. Телега катится по дороге меж белых сугробов. Маленькие мосты перекинуты над застывшей рекой. Женщина несет вязанку хвороста. Птицы расхаживают по льду или сидят, внимательно поглядывая вокруг, на голых ветках. Струйки дыма поднимаются над трубами в прозрачном воздухе. Ах! В этом холодном беспощадном мире мы все же отыскали место, где
Глава десятая
ФРАГМЕНТ ПИСЬМА К ОРТЕЛИЮ
Я пишу тебе слишком редко. Но я вообще мало пишу. Я дал себе слово по пути в Италию каждый день записывать то, что увижу. И очень скоро пренебрег этим обязательством. Самое лучшее сохранилось в моих рисунках. Что касается всего прочего, то тут я положился на свою память. В ней теряется только то, что и должно быть утеряно. Когда мне случается перечитать несколько страничек, мною же и написанных, я замечаю, что уделял слишком много внимания собственным настроениям и всякого рода пустякам, — и ощущаю неловкость. И все же тот, кем я был десять лет назад, и тот ребенок, который однажды в грозу прятался под ивой у лягушачьего пруда (иву я и сейчас вижу), и я нынешний, пишущий тебе сии строки в нашем доме на Верхней улице, пока над Брюсселем уже третьи сутки идет проливной дождь, небо заволокло аспидно-черными тучами и струи воды стекают по окнам, — эти трое, я уверен, суть одно! А те странички или письма, что я тебе так и не отправил, — я сам удивляюсь портрету, который из них складывается. Я все вложил в рисунки, а потом в живопись. Иногда, без всякой причины, ко мне вдруг на мгновение приходит пронзительное ощущение собственной молодости или даже детства: я вижу какой-то день, какой-то жест; вижу их словно бы включенными в просторный пейзаж — очень далеко от себя, но вместе с тем близко и отчетливо. Я всем этим жил! Но давно! Точно так же, когда звонят в большой колокол, дергая за тонкую веревку, я испытываю одновременно два чувства: жизнь человеческая сгорает почти мгновенно, подобно пучку соломы, и в то же время она огромна, ибо умещает в себя бесконечное множество вещей. Какой мы увидим ее, когда окажемся по ту сторону мира?
Я закончил для Николаса Йонгхелинка работу, которую он мне заказал: серию картин, изображающих годовой цикл. После такой работы можно умереть, будучи уверенным, что явился на землю не напрасно. Господь даровал мне силы благополучно завершить сей великий живописный труд, ставший итогом моей жизни. Я сказал себе, что вполне овладел своей профессией и могу теперь занять место в ряду тех, кем восхищаюсь.
Между тем я замыслил вещь в совершенно ином роде. Я написал маленькую картину, на которой показал изгиб замерзшей реки или большого притока (несомненно, впадающего в Шельду). Небо желтое, река тоже желтая — очень нежного оттенка, как бывает, когда видишь цвета с большого расстояния. Сквозь небеса льется золотистый свет — словно свет лампы из-за стекла. Небо еще заряжено снегом. По затянутой льдом реке люди катаются на коньках, гуляют. Дети запускают свои волчки и гоняют биты. Это настоящий праздник льда, ледовое воскресенье (хотя, может, и в середине недели). Небо очень высокое, но никто на него не смотрит. Смотрят, скорее, на лед, который в середине реки имеет чуть более бледный тон. Справа — заросли кустарника, почти черные (такого цвета и сами кусты, и валежник, и торчащие из-под снега отдельные прутики). И большие темно-коричневые деревья, верхние ветки которых слегка припорошены. Две птицы летят по направлению к серому городу, едва различимому на горизонте, — туда, где река впадает в море. Вороны устроились на ветках деревьев и кустов. Ближайшие к нам птицы — по размеру такие же, что и фигурки людей, прогуливающихся по льду. Голые лучеобразные ветви ивы отчетливо выделяются на фоне желтого дома. Церковь, какие встречаются в крупных селах, и дома вдоль реки. А дальше — белые холмы, бескрайние поля, голые деревья. Фасады домов под занесенными снегом крышами, розовые (но также серые, коричневые), чем-то напоминают праздничный стол, накрытый белой скатертью. Одинокий черный ворон, сидящий на очень тонкой, очень высокой ветке, ничего этого не видит: он смотрит в небо, в ту его часть, которая не видна нам. У подножия дерева приготовлена ловушка с рассыпанными хлебными крошками — ловушка для птиц, которые уже приближаются к ней или чистят перышки совсем рядом, в черных кустах. Эти птицы не подозревают, что стоит потянуть за веревку, и старая дверь обрушится на них — как и конькобежцы не задумываются о том, что лед может провалиться. Жестокость людей, жестокость зимы, гибель, подстерегающая беззаботных; но прежде всего я хотел изобразить эти дома, эту деревню, эти лодки, скованные замерзшей рекой, эти жерди около них, воду, ставшую пешеходной дорогой, и снег, снег, снег…
Я полюбил Италию, получил у нее много уроков, но никогда — в отличие от некоторых других, у которых путешествие отняло их индивидуальность, — не испытывал желания говорить в моей живописи по-итальянски. Сегодня, когда я опять стал писать зиму и снег — а это мое время года (так же, как и осень), — я еще внимательнее, чем прежде, вглядываюсь в картины наших старых мастеров, мастеров моей родины. Нам повезло: в нашем доме в течение нескольких недель находилась картина, изображающая прибытие Святого Семейства в Вифлеем (с красными домами и телегами). Я сказал себе: именно так следует писать.
Вообрази себе маленькую картину на сюжет Поклонения волхвов. Путешественники оказались на прямой деревенской улице. Они плохо видят, что впереди, из-за сильной пурги. Да и мы едва различаем происходящее сквозь густые хлопья. Справа — какое-то жилище без окон и крыши, стену которого поддерживает толстая балка; внутри намело почти столько же снега, что и снаружи. Осел, который несет на себе поклажу царей, терпеливо ждет. Снеговая завеса нависла над замерзшей рекой. Ребенок на санках катится с горки меж белых кустов, мимо погребенной под снегом ивы. Мужчина с ведром поднимается по трем высоким ступенькам: он только что сломал лед и набрал воды. Жена ждет его на берегу с другим ведром. Какая-то мать зовет своего малыша, чтобы он не подходил слишком близко к проруби. Видны дома с законопаченными щелями, деревья, прямые красные трубы. Маленький мост из красных кирпичей. Арка, за которой угадываются другие улицы. Один царь преклонил колени перед Марией и младенцем: его трудно рассмотреть, хотя он облачен в длинный желтый плащ. Еще труднее различить в сумеречной глубине полуразрушенного помещения, где тоже густо падает снег, ребенка и мать. На улице люди ходят, опустив голову, спрятав ладони в рукава. Мороз такой, как был у нас в прошлом году. На путешественников никто не обращает внимания. Слишком холодно, слишком много снега! Да ничто и не указывает на то, что они — цари, прибывшие издалека. Место, где родился Иисус, едва ли уместно назвать домом — это просто закуток меж двумя стенами, с проломленной крышей, открытый ветру и снегу. Представляешь себе такое, дорогой Абрахам?
Глава одиннадцатая
ЭТО ВСЕ ПРОИСХОДИТ СЕЙЧАС…
Он довел до сведения нашего Государя, что в некоторых лесах и потаенных местах в окрестностях этого города в последнее время стали проводиться собрания сектантов и еретиков — в частности, таковое собрание проводилось в лесу «де Хегде», когда миновал третий день Рождества, — и что это противоречит приказам и распоряжениям нашего всемилостивейшего Государя, Короля, которые неоднократно публиковались. Вышеупомянутые собрания устраиваются под прикрытием некоей новой религии, которую их участники якобы исповедуют и которой эти сектанты и неверующие пытаются соблазнять добрых людей, детей и простаков, равно как и всяческих темных личностей; на самом же деле сия религия опасна тем, что может
вызвать волнения и мятежи в деревнях и городах, привести к общему пользованию всем имуществом, к великому разорению страны, к печали и страданиям вдов, сирот и всех тех, кто верует в Бога, ибо последние окажутся под серьезной угрозой смерти, пожаров…17 января 1565 года
Новая Церковь полей и лесов действует в окрестностях Брюсселя все более активно. Когда из Германии, Франции, Англии или откуда-нибудь из самой Фландрии сюда добирается проповедник, апостол, слухи об этом распространяются еще до его появления. Однако слухи всегда бывают неопределенными. Людей извещают накануне, в последний момент, и они — да будут благословенны местные туманы! — незаметно выходят из города, ночью выбираются за земляной вал и там встречаются с кем-то, кто затем отводит их к следующему проводнику. Тех, кто хочет принять участие в собрании, подвергают тщательной проверке; а если назначенный день кажется не очень надежным, если опасаются вылазки правительственных войск или какой-то иной ловушки, то всегда предпочитают вовремя разойтись. Настоящая опасность начинается тогда, когда все пришедшие собираются на лесной поляне или в заброшенной риге, когда они сплачиваются в одно целое. На дороге выставляют патрульных; считается, что они участвуют в молении, ибо посвящают себя общему делу. Некоторым из присутствующих на самом собрании тоже поручают обозревать окрестности. Кое у кого спрятаны под плащом пистолеты, у других — серпы, чтобы подрезать подколенные жилы у лошадей в случае нападения конной полиции. Использовать оружие в такой ситуации — значит пожертвовать жизнью ради спасения большинства и, в частности, тех немногих женщин, которых тоже можно встретить здесь, среди крестьян, ремесленников, кровельщиков, чесальщиков шерсти, нищих. Иногда на собрания приходят знатные сеньоры и дамы. В лицо друг другу стараются не смотреть, чтобы, если схватят, не назвать под пыткой ничьих имен.
Это братство молящихся и поющих псалмы есть истинный Израиль в пустыне; апостольская Церковь, на которую нисходят пламена Духа; наследники тех, кто во тьме языческого Востока собирался, чтобы послушать проповеди Павла или прочитать его письма. Апостолы этого братства не имеют крыши над головой и не знают покоя. Их арестуют и сожгут живьем, когда Господь того пожелает. Им на смену поднимутся другие — из этой сегодняшней толпы, из тех людей, что пока не умеют даже внятно говорить и лишь передают из уст в уста горячие слова своих наставников. Но пока апостолы свободны, они ходят по стране, беседуют со своей паствой, читают вслух Священное Писание, обращаются к Духу, поют псалмы. Лес дрожит на ветру. Ивы дрожат на ветру; и эта река, которая течет по равнине, — река их родной земли, где они вынуждены прятаться, чтобы помолиться вместе… Они распевают псалмы из Библии. Они слушают текст Библии. Стены и колонны их храма — дубы и ветер, да еще серо-бурые поля, виднеющиеся в просветах между деревьями. Их храм — это раскрытая Библия. Ворон, который парит над пашней, — это ворон Илии. Почти не различимый отсюда пахарь — это Елисей с его быками. Земля Брабанта не менее священна, чем Иудея. Незримый Христос странствует по нашим дорогам. Вот он идет рядом с нами в вечерних сумерках — и наши сердца горят, как горели сердца тех, кто уже завидел меж ветвями, пока еще далеко впереди, крышу постоялого двора Еммауса.97
Никогда прежде Брейгель не рисовал таких мощных деревьев. Они не растут прямо. Они искривлены из-за тех усилий, которых им стоил рост, — особенно одно дерево, в левой части картины. Их стволы образуют извилистые линии, подобные извивающейся ленте реки (мы видим ее издалека, гораздо ниже уровня той поляны, на которой проповедует и пророчествует Иоанн Креститель). Что же говорит пророк? Он говорит внимающим ему людям: «Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное».98 Брейгель изобразил в толпе несколько лиц с беспокойными взглядами, обращенных в нашу сторону, — это, скорее всего, осведомители, которым было поручено не пропускать ни одной проповеди Иоанна по прозвищу Креститель. Один слушатель слишком безразличен к происходящему, чтобы можно было отнести его к числу истинно верующих. А двое монахов в капюшонах, явно напуганные, о чем-то совещаются между собой: это наверняка «глаза и уши» епископа. Иоанн не смотрит на них. Он смотрит на эти огромные деревья, колонны лесной поляны, и на мальчишек в красных штанах, вскарабкавшихся на их ветки: сорванцы вполуха слушают проповедь, одновременно разглядывая похожие на шляпки грибов головные уборы дам или пытаясь отыскать гнездо с лакомыми яйцами либо совсем еще голенькой птичкой. Он смотрит на могучие деревья, которые медленно тянутся ввысь из черной земли — как человек тянется к Богу. «Уже и секира при корне дерев лежит: всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь».99 И еще говорит: «Я крещу вас водою, но идет Сильнейший меня, у Которого я недостоин развязать ремень обуви…»100 Кого же он имеет в виду, почему выражается так таинственно?
Осведомители, поскольку им предстоит писать донесения, задают Иоанну вопросы. Идет ли речь об Илии? Или о Мессии? Нет, не об Илии и не о Мессии. Иоанн объясняет: «Он тот, о ком сказал пророк Исайя: "глас вопиющего в пустыне: приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези Ему;101 всякий дол да наполнится, и всякая гора и холм да понизятся, кривизны выпрямятся и неровные пути сделаются гладкими; и узрит всякая плоть спасение Божие"».102 Толпа, слушающая, как пророк произносит вслед за Исайей эти необыкновенные слова, — та же самая, которую можно увидеть на любом рынке. В ней есть и дети, и благочестивые женщины, и дамы, и один пилигрим, чья шляпа украшена раковинами, и пестро разодетый ландскнехт со шпагой на боку. У стариков такой вид, будто они спят на ходу. Молодые люди щеголяют красными головными уборами с затейливыми украшениями. Здесь, кажется, собраны дамские прически и чепчики всех мыслимых видов. Много лиц бедняков: эти люди плохо схватывают смысл проповеди, но в них, несомненно, живет смутная надежда на то, что произойдет чудо, что дыхание благодати коснется их горестной жизни. В последний ряд слушателей затесались двое цыган. Приближаясь к картине, вы сначала заметите только яркие драпировки, заменяющие им плащи. Одному рассеянному мужчине, который повернулся спиной к Иоанну, вместо того чтобы слушать его и думать об обращении в истинную веру, цыган предсказывает по руке судьбу. Этот персонаж символизирует всех тех, кто предпочитает следовать советам прорицателей, а не слову Евангелия. Теперь, когда вопросы подосланных доносчиков иссякли, несколько человек с уставшими лицами задают Иоанну свой вопрос: «Учитель! Что нам делать?» — «У кого две одежды, тот дай неимущему; и у кого есть пища, делай то же». К нему подходят и сборщики налогов — несмотря на то, что люди бросают на них неприязненные взгляды. И слышат наставление: «Ничего не требуйте более определенного вам». Группа солдат тоже решается подойти к рабби — и взгляды людей становятся еще более враждебными. Неужели пророк будет столь наивным, что попытается уговорить их расстаться с оружием? Но тот просто сказал: «Никого не обижайте, не клевещите и довольствуйтесь своим жалованьем».103
Выписывая с явным удовольствием яркий плащ цыгана, широкополую «китайскую» шляпу его жены (мы не видим лица женщины — только эту огромную соломенную шляпу и шерстяную белую с красными полосами накидку, да еще ребенка у нее на руках, который подносит ко рту кусок хлеба, одновременно высматривая, кто идет по дороге); изображая этот букет лиц, очень близких нам и разнообразных, как само человечество, Брейгель вслушивался в слова и ответы Иоанна Крестителя. Пророк требовал немногого: чтобы солдаты занимались только войной, чтобы они воздерживались от грабежа, от жестокого обращения с крестьянами. И Брейгель рисует лицо Христа — малозаметное в толпе, хотя оно и находится в самом центре картины, — придавая ему черты фамильного сходства с Иоанном, который еще прежде, чем впервые увидал Иисуса, своего двоюродного брата, возвестил его скорое появление. Иисус одет в длинную серую рубаху — как те, что собираются принять крещение в реке; как те, кого отправляют на костер. Брейгель обозначил — немногими скупыми мазками — и сам обряд крещения. А что это за пейзаж, церкви, горы на горизонте? Иудея ли это? Или Шельда, устремляющаяся к Антверпену, или Маас, текущий по равнинной Фландрии? Эта река — река времени. Где бы она ни находилась, в ней плещет вода Иордана.