Бросок Венеры

Щуплый юноша, который во время нашего разговора усиленно поглощал вино, громко рассмеялся:

– Нет ничего проще – сунь руку в пламя!

Я неодобрительно пощёлкал языком:

– Ты, должно быть, эпикуреец, если думаешь, что реальность какого-то предмета можно определить одним лишь чувственным восприятием. Да, Эпикур учит, что наши чувства – правдивы. Но если я обожгусь у огня, то для тебя это не будет доказательством его существования – ведь ты-то боли не ощутишь.

– Зато услышу твой крик.

– Возможно. Но ведь бывают люди, способные вынести такую боль без крика. Если я не закричу – станет ли от этого огонь более реальным, или менее? А если бы я и в самом деле кричал, но ты был глух и смотрел в другую сторону – обгорел бы я, или нет? Но если бы я и кричал, а ты меня слышал – всё равно у тебя не было бы способа проверить, действительно ли мне больно, или я только притворяюсь.

– А ты, похоже, много знаешь о таких вещах, – молодой человек улыбнулся и снова отхлебнул вина. Я заметил винные пятна на его тоге.

– Кое-что знаю. Хоть философия создана греками, но изучать её и римлянам не заказано. Мой давний покровитель Цицерон стал настоящим знатоком философии – это чрезвычайно полезно для оратора. У скептической школы он почерпнул неоценимое для адвоката правило: любое суждение всегда легче опровергнуть, чем доказать.

Я сделал большой глоток вина. Теперь атмосфера в комнате была совершенно иной: от напряжённости и недоверчивости моих гостей почти ничего не осталось. Таково свойство философской беседы – она всегда способствует взаимному доверию.

– Но как имя не есть предмет, равным образом и видимость не есть действительность, - продолжал я. – Судите сами: ко мне в дом приходят двое посетителей. На первый взгляд они выглядят мужчиной и женщиной, и совершенно ясно, что именно так они и хотят выглядеть. Но при более близком знакомстве становится очевидно, что это не так – об этом мне говорят мои чувства, а логика их подтверждает. Отсюда следуют вопросы. Если мужчина в действительности не мужчина, а женщина – не женщина, то кто они? Почему они хотят казаться чем-то иным, чем являются в действительности? Кого и зачем они пытаются обмануть? И какое дело привело их в дом Гордиана Сыщика?

– И у тебя есть ответы на эти вопросы? – донеслось из-под складок столы.

– Если не на все, то на большинство из них. Впрочем, что касается твоего спутника – тут мне ясно ещё не всё… - я взглянул на молодого человека, чья улыбка на мгновение сбила меня с толку. Впрочем, тут же стало понятно: улыбается он не мне, а кому-то за моей спиной.

Я обернулся – и увидел в дверях свою дочь Диану.

Она стояла с таки видом, будто лишь на секунду заглянула в комнату. На ней была туника с рукавами – такую носят дети обоего пола. Но в свои тринадцать Диана уже явно обретала женские черты. Тёмно-синяя ткань сливалась с полумраком комнаты, отчего казалось, будто лицо девочки, освещённое огнём жаровни, висит в воздухе. Её кожа, белая и румяная, как накрашенные щёки моего посетителя в столе, подчёркивала густую черноту бровей и ресниц. Отсветы огня падали на её длинные тёмные волосы, ниспадавшие на плечи. Карие глаза с жадным любопытством смотрели на нас. Да, она всегда была похожа на мать – а теперь это сходство с каждым днём возрастало. Иногда мне казалось, что я вообще не имею отношения к её рождению – девочка от начала до конца была копией Бетесды.

Она слегка улыбнулась и собралась уходить.

– Диана, зайди на секунду, – позвал я.

Она вошла. По её лицу блуждала таинственная улыбка, унаследованная от матери.

– Да, папа?

– У нас гости, Диана.

– Да, папа, я знаю. Я видела, как Бельбон впустил их. Я собиралась сказать маме, но сначала хотела посмотреть на них поближе.

– Посмотреть поближе?

Она взглянула на меня точно так же, как глядит Бетесда, когда я говорю явную глупость:

– Папа! К нам ведь не каждый день приходят евнух и мужчина, переодетый женщиной!

Диана повернулась к моим посетителям и дружелюбно улыбнулась. Вместо того, чтобы улыбнуться в ответ, они хмуро смотрели друг на друга.

– Я же говорил, что этот маскарад никуда не годится. Ребёнок – и тот догадался! – проворчал старик в столе, уже не скрывая ни своего голоса, ни александрийского акцента. Он устало отбросил ткань с головы. Его седые волосы были связаны узлом на затылке. Сморщенный лоб покрывали пятна. Старческие складки кожи под подбородком дрожали. Теперь он выглядел смешным – нелепый старик с нарумяненными щеками и подведёнными глазами.

Евнух, прикрыв рот ладонью, пьяно захихикал:

– Зато эта косметика тебе так к лицу!

– Довольно! – прорычал старый египтянин. Теперь его лицо стало чрезвычайно мрачным, а взгляд был полон отчаяния.

Глава вторая

– Это моя дочь Гордиана, которую мы называем Дианой, – я взял в руки её нежную ладошку. – Диана, нас почтил своим посещением прославленный Дион Александрийский – философ, мудрец, достопочтенный член Академии, а в настоящее время – посланник египетского народа в Риме.

Дион выслушал это с видом человека, которому не привыкать к перечислению своих пышных титулов. Спокойное самообладание философа разительно контрастировало с его внешним видом – в женской одежде и с размалеванным лицом он походил на жреца какого-нибудь экзотического восточного культа. Впрочем, на самом деле таким жрецом был вовсе не он, а…

– Это Тригонион, - кивнул Дион на маленького евнуха. –Жрец храма Кибелы здесь, в Риме.

Евнух слегка поклонился, сняв шляпу. По плечам рассыпались длинные светло-жёлтые волосы. Цвет их выглядел каким-то искусственным, словно волосы перекрашивали. Тригонион пропустил волосы между пальцами и встряхнул головой, чтобы распутать их.

– Философ и галлус! – удивлённо воскликнула Диана. Последнее слово расставило всё по местам. Галлусами в Риме называют жрецов-кастратов Великой Матери Кибелы. Все они – иностранцы, закон запрещает римлянину становиться галлусом. В устах поклонников богини это слово могло звучать чрезвычайно почтительно – и в то же время его нередко использовали как ругательство («ты грязный галлус!»). Таковы уж мы, римляне: у нас в голове не укладывается, что мужчина может добровольно оскопить себя, пусть и движимый религиозным пылом. Во всяком случае, нам это представляется чем-то чуждым, неримским. Я не припоминаю, чтобы когда-то употреблял это слово в присутствии Дианы – но она знает массу вещей, которым я её не учил. Подозреваю, тут не обошлось без матери.

– Вот именно, - Дион был по прежнему мрачен. – Задумайся, Гордиан: что общего может быть между философом и галлусом – служителем разума и человеком, отвергшим разум? Обстоятельства порой создают странные пары. Тем более странные, чем более странны сами обстоятельства. – Он искоса глянул на евнуха. –Не нужно, конечно, понимать эту метафору слишком буквально. У вас ведь на латыни тоже есть такая пословица – об обстоятельствах и парах?

– Не совсем так, но нечто похожее есть.

Он кивнул – мой ответ удовлетворил его. Латынь Диона была почти безупречной, но александрийский акцент всё же проскальзывал. Он говорил как человек, который родился и вырос в Египте, но чей родной язык – греческий. Слушая его речь, я словно бы перенёсся на несколько десятилетий назад. С годами голос Диона стал грубее – и всё же это был тот самый голос, к которому я так жадно прислушивался на ступенях храма Сераписа в Александрии. Я был молод и стремился узнать о мире всё, что только можно. Мысленно я был в далёком прошлом и в далёком Египте.