Бруски. Книга II

И дивился Егор Степанович: пачками разбирали жнецов. Не успеет он поговорить со жнецами, как их уже тянут в сторону, бьют по рукам, сажают в телегу и увозят. Егор Степанович отошел в сторону и, щупая у своей лошади в паху, злился:

«И куда берут?… Пятнадцать – это воз хлеба. Сговориться бы всем нам и отрезать: шесть. Хочешь шесть целковых – иди, не хочешь – лежи на соломке… Пошли бы».

Он присел на край телеги, свесил тонкие ноги и задержался взглядом на татарине с двумя татарками. «Мои будут, – решил, – больно уж замухрышки… татарин губы развесил, а татаркам что – бабы… им бы поспать… И что это бабы спать как любят? Слаще меда им спать да в башках искаться…»

Из-за угла выкатил на Воронке Илья Гурьянов, – врезался в толпу жнецов, спрыгнул с телеги и, сложив кнут, закричал:

– Нанимаю! Пятнадцать… – чуть обождал, – серпов. А вы думали – цену такую? Пятнадцать серпов.

Кто хочет?

Прервался торг: жнецы кинулись к Илье, окружили его, наперебой потянули к нему руки с серпами.

– Цена? – закричал Илья, вытягивая свое сбитое тело. – Цена? Цена десять целковых с моими хлебами.

– Ого-го!

– Ты, купец, шутки не шути.

– Тогда наша цена двадцать.

– Тринадцать! – разрезал гам Илья. – Тринадцать… Ну, четырнадцать с вашими хлебами.

– У-ю-юй!

– Не по башке, так по маковке!

– Загнул!

– Ты, купца, давай… дела давай, – заговорил избранный Егором Степановичем татарин. – Вот что. Ты давай, моя берим, баб моя берим… Целковый моя бросай, твоя бросай, моя бросай, магарыч… каша, горячая каша. А-а?

Взорвались жнецы; слова татарина подхлестнули их, как застоявшихся коней, посыпались упреки:

– Чего цену сколачиваешь?

– Гололобый пес!

– Вали вон к себе, к татарам, там и сколачивай.

Татарин оскалил зубы:

– А-а, моя рука свой… Все народ равный. Вот – у-у, бери, бери, знаком, так бери, – разозлился он и полез в телегу к Илье. – Шалтай-болтай – не хочу.

– Садись, знаком, садись… Эй вы, куклы! – крикнул Илья татаркам. – Садитесь! Вот мой конь! – И двинулся к телеге.

За Ильей, точно овцы, посыпали жнецы.

– Бери, соглашаемся… по четырнадцать.

– Ну чего ты?

– Обиды тут не должно быть.

– Нет, – крикнул Илья, сев в телегу. – Я и забыл, шут ее дери-то! Отец давеча уже нанял жнецов-то… И ты, может, знаком, слезешь? – Он повернулся к татарину. – А? Нет? Ну, пес с тобой, поедем.

И ускакал на Воронке с тремя жнецами.

Жнецы некоторое время тупо смотрели ему вслед, потом кто-то сплюнул, и все разбрелись, отыскивая своих прежних нанимателей.

«Эх, – догадался Егор Степанович, – ему только и надо было троих, а разбередил всех… хитер. Этот отцу пить даст сто раз», – и, повернувшись к жнецам, засмеялся.

– Хе-хе! Утер он вам рыло-то. Утер?

– Молчал бы, старик, – сказала молодайка, крепко зажав руки под мышками.

– А чего молчать? Не достался тебе? А парень-то – сок.

– Молчи, бай, а то песок из тебя посыпется в телегу, тогда лошадь до дому не довезет.

– Зубы-то у тя востры, вертушка, да ведь зря железо грызешь: зубы повыкрошишь, мужики глядеть не будут. А теперь, чай, ты сколько бы за одну ночку взяла? А-кхы!

– Чего, говорю, кобель старый с утра тут сидит и тревожит? Ты уедешь аль нет? – и молодайка позвала: – Федор, а Федор… Вот тут кобель старый…

Из толпы жнецов выделился здоровенный парень. Егор Степанович подобрал ноги, подумал: «Вот еще медведь прется».

Парень подошел к лошади, взял под уздцы, тихо проговорил:

– Валяй отсюда, старик.

– А ты… что? Жена она тебе? Ты что?

– Жена аль не жена, валяй… А не то… Валяй, говорю.

– Не трогай, не трогай! – закричал Егор Степанович, подбирая вожжи. – Не трогай, а то милицию кликну. Милиционер!

– Ого-го!

– Гони, гони, Федор, гони!

– Уйди, – взвизгнул Егор Степанович. – Уйди! Я и сам, я и без вас обойдусь. Хлеб-ат у меня, а не у вас…

Парень вывел лошадь на дорогу, пнул ее в живот. Лошадь шарахнулась и понесла Егора Степановича вдоль улицы.

– Без вас, собаки, обойдусь, – донеслось до жнецов.

– Обойдись-ка!

– Может, сам хлеб с поля на гумно прибежит.

– Пирогами!

Егор Степанович быстро скрылся за кооперативной лавкой: здесь он долго ждал – не подойдут ли новые жнецы, и, когда наступил вечер, отправился в Широкий Буерак. К себе во двор он въехал совсем затемно. Клуни дома не было.

– Псы… сорвались, – ругал он жнецов и тут же подумал: «Так-то оно так, а ведь завтра жать надо. Она, рожь-то, ждать не будет: зерно из колоса на землю сбросит. Кого же вот, кого? Вдову Анчурку Кудеярову – раз, Пчелкину – два… Прийти погоревать – мужик-то, мол, у тебя пропал, как, а?»

Поставив лошадь под сарай, он заглянул к сыну Яшке во двор. У новенького плетня стоял кол. Егор Степанович легонько потянул его и быстро перекинул к себе, спрятал под сараем и побежал к Анчурке. По дороге узнал, что она у Чижика, – завернул к нему. В избу Чижика он вошел, никем не примеченный, стал на пороге и вздыбился старым котом: в углу на сундуке сидела Клуня и вместе со всеми ела мед, облизывая пальцы. Егор Степанович выскочил в сени, а когда мимо него в темноте прошли мужики и бабы, перехватил Клуню, зашипел:

– Дом бросила… Что? Аль медку захотелось? А?

Клуня согнувшись, кинулась по порядку, а Чухляв зло бросил во тьму:

– Медом занимаются… Медовичи…

Кто-то со стороны громко засмеялся, подхватил его выкрик:

– Вот именно, медовичи.

А наутро у церковной ограды красовался намалеванный сажей и фуксином плакат: на плакате стоял мужик, на спине у него надпись: «Огнев». Он протянул пригоршню с медом, к пригоршне лезли мужики и бабы. Позади – другой мужик с надписью: «Яшка Чухляв». Он ведет на поводу лошадей, коров. Под плакатом стихи:

Кто в коммуну пойдет,Тому будет мед.А Яшка Чухляв пройдет,Всех лошадей заберет.

У плаката толпились мужики, смеялись. Первым из артельщиков увидел плакат Степан. Он подошел к ограде, мужики смолкли, а Илья Гурьянов сунул руки в карманы, сказал:

– Намалевали тебя, Степан Харитоныч, здорово.

– Ты и мне медку дай, – Митька Спирин протянул пригоршню. – А то тебе вчера Чижик целый кувшин принес. Что один ешь?

Степан, идя прямо, не сгибаясь, сорвал плакат и свернул в трубочку: