Брусничное солнце

Глядя на слезы Глинки, он впервые почуял не досаду, не желание утешить, прижимая к себе. Нет. Яков почуял злость. Опаляющую, выдирающую сердце из грудины и швыряющую его на адскую сковородку. И глупая мышца зашлась, застучала так быстро, так отчаянно, что этот грохот отдался под самой глоткой, заставил поднять в оскале верхнюю губу. Захлебнуться привычной, знакомой жаждой крови.

— Прекрати. — В два резких шага он подошел к душераздирающей картинке. Стереть, немедленно забыть, иначе он не сдержится… Рука быстро сжала Варвару поперек ребер, и он дернул ее вверх, заставляя расцепить пальцы, выпустить Авдотью из своих объятий.

Не сопротивлялась… Господи, как он надеялся, что сейчас она разозлится, попытается расцарапать лицо, кинется с ругательствами. А она… Ничего. Повисла в его руках безвольной куклой, баюкая свое горе, давясь не плачем, нет, нечеловеческим воем.

Две смерти подряд. Обе — близких людей. На какой-то короткий миг к ярости примешался страх — что, если это сломит ее? Так, что уже нечего будет собирать воедино?

— Погляди на меня. Варя, сюда смотри! — Перехватил удобнее, поставив на ноги. А барыня покачнулась и попыталась осесть. Взгляд все так же цеплялся за распластанную на земле Авдотью, распухли от плача нос и веки. И тогда Яков сжал лицо в своих ладонях, отвернул спиной от нечистой почти насильно. Впился взглядом в расширенные глаза. Его почти убила упавшая с ресниц слезинка.

Потому что в этом мире боль продолжает множиться. Человек за человеком, сводя в могилу хороших и честных, оставляя плодиться жестокость и ненависть. Потому что ни в одной Российской губернии не будет иначе — ты либо овца, которую режут, либо волк. Сильнейшем позволено многое.

Большой палец медленно стер соленую дорожку со скулы, огладил припухшую щеку, заставляя внимание барыни переключиться на него.

— У тебя нету права горевать, тебе сейчас другим заняться придется. — Он заставил свой голос звучать грозно, внушительно. Выдернуть из этого потока слез, указать новую тропку к спасению. — Сейчас ослабляй вашу связь и тяни ее к болоту, я попрошу за вас лешего, путь сам ляжет под ноги. За землянкой вырыт подпол, под лавкой цепи. Слушай, Варвара! Жить хочешь, спасти ее тоже? Так слушай!

Взгляд прояснился, ее грудная клетка приподнялась и резко опала, но Варвара заставила себя приоткрыть рот для ровного выдоха. Едва заметно кивнула — его руки с медленно удлиняющимися когтями не позволяли большего.

— Скуй ее цепью, да в подпол сбрось — для Авдотьи солнечный свет, хуже смерти теперь. Не смотри, что места мало — колени к носу прижмет и в самый раз будет, вползет. Не ложись спать — с непривычки связь из рук выскользнет, и она по твою голову подымется. Дождись меня, постарайся.

До Варвары смысл слов добрался слишком медленно. Вот она стояла, окаменевшая, неподвижная, а вот попыталась уцепиться за его руки, отчаянно качая головой.

— Не бросай меня, пошли вместе. Не могу, я не выдержу…

Он почуял, как собственная сила стрелой метнулась к болоту, поволокла тела, поднимая из топи. Не выдержать. Злость почти такая же, как та, с которой он шел забирать головы убийц своей матери. Такая обглодает до костей, расплавит останки, пустит пеплом по ветру.

— Я скоро вернусь, нужно лишить твоего жениха преимущества.

Тут же задергалась, попыталась разодрать путы Авдотья:

— Пусти, с тобой пойду! С тобой хочу! Пусти-и-и.

Ее верещание ударило по перепонкам, Варвара снова истошно расплакалась, заломила руки.

— Веди ее домой — сорвется и Брусилов прострелит ей голову, новую уже не отрастит. Не спасла единожды, так попытайся снова, Варвара Глинка. Теперь у тебя есть на это силы.

Она ничего не ответила. Продолжала плакать и трястись, пораженно низко опуская голову.

Прочь. Подальше. Потому что это невозможно, потому что это хуже кулака пьянчуги, несущегося в висок. Глушит, оставляет перед глазами алую пелену и сворачивает воздух в легких в горячие комки олова.

Вдох. Выдох. Ему просто нужно пробраться в поместье и забрать все, что осталось от Варвары — кровь или волосы.

Вдох. Выдох. Он вырежет всех, кто попадется ему на пути и вздумает остановить.

Вдох. Выдох. Он растерзает ведьму и собственными зубами перегрызет глотку Брусилову.

Яков не успел понять, когда образ его вконец переменился. Пару раз неловко припадая в длинных прыжках на руки, он приноровился, и ринулся вперед на четвереньках, ощущая, как разрывает жилы стремительный бег.

Вперед, по звериным тропам, перемахивая через узкие ручьи и высокие берлоги сонных медведей. Дальше, через поляну, на которую мать-лиса притянула из деревни полудохлую курицу, пуховые перья разлетались в лунном свете, пока лисята ее потрошили, обучаясь охоте. Птица почти не кричала.

Он близко. На границе чужих земель.

Поместье Брусиловых в лунном свете выглядело величественно — двухэтажная каменная громада, белоснежные колоны, аккуратно подстриженный сад и широкая подъездная аллея. Яков промчался по ней так быстро, что даже разоспавшийся на террасе камердинер[1] Брусилова старшего не поднял своей головы.

Камень. Люди воздвигали стены, стремились спрятаться от стихии и неприятностей в своей крепости. За плотно закрытыми окнами, за холодом, который не брал даже огонь.

Не помня себя от злости, Яков взлетел по стене, оставляя длинные борозды от когтей. Впервые чужая усадьба не казалась неприступной твердыней, кирпич крошился, осыпался вниз с тихим шелестом песка. А колдун уже подтягивался, перекидывал тело через подоконник распахнутого окна.

Ему не нужен был свет, чтобы понять — комната пустующая. Ни звуов, ни запахов, сожаление неприятно укололо. Он рассчитывал попасть сразу в хозяйские покои. Гнев внутри клокотал, бурлил, давил глотку, перед глазами стояла воющая у покойницы Варвара.

Господи, она даже в когтях болотника так не плакала. Не давилась отчаянными рыданиями, похороненная заживо.

И во всем вина одного.

Крадучись, Яков выбрался в общий коридор. Ноздри затрепетали, грудная клетка глубоко поднялась, когда он шумно втянул воздух и застыл. Он привык отдаваться инстинктам — животные куда прозорливее людей.

А от соседней двери так отчаянно сильно несло колдовством, что его едва не сбило с ног, в носу засвербело. Ятрышник, любисток, калина, хмель… Так пахли приворотные обряды, сокрушенная воля и вынужденное раболепие. Вспомнилась уже другая картина: раскачивающееся на четвереньках брусничное солнце — широко раскрытые глаза не видят, губы посинели, любовь ей нужна была как воздух.

Не разумно, погоди, сначала Брусилов. Нет его, не будет и заказа, ведьма уйдет.

Из груди Варвары вырывался тягуче-медленный стон боли. Она так себя в тот миг ненавидела…

Ручка под пальцами тихо опустилась вниз.

Узкая комната едва освещалась лунным светом из маленького окна. Ведьма лежала на постели, разметав по подушке золотые пряди. Мерно вздымалась грудь, ресницы бросали длинные тени на щеки. Утомленная сильным колдовством, она не почувствовала незваного гостя, не услышала собственных слуг, залившихся шипением из темных углов. Он не позволил им разойтись во всю силу — короткий взмах руки, а по венам заструилось золото и боль. Слишком тяжело было тянуть за собой болотную нечисть, но, если что-то пойдет не так, она сможет закончить за ним это дело. Умрет Яков и цепи разорвутся, никто не остановит отряд мертвецов, они кинутся вперед. Тонкие нити паутиной скользнули в углы, замерцали, заставляя чертей отступить, забиться в щели с недовольным ворчанием. Будет нужно — он сожжет это место дотла.