Брусничное солнце

И впервые при упоминании человека, сломавшего ее жизнь, Варвара не вздрогнула. Удивленно расширились зрачки, она выжидательно замерла. Где тот продирающий душу страх, как давно он исчез? При встрече с Димитрием она чувствовала себя загнанной в угол мышью, на которую наступает кот. Мысль о возращении к Брусилову вызывала отвращение, претила, но ужас… Тот самый, от которого она с криком вскакивала ночами, он растворился.

Будто читая ее мысли, Яков со смешком провел поглаживающим движением руки вдоль позвоночника и нехотя отстранился, пуская по телу горячую волну удовольствия — его пальцы сжали ее руку.

— Все живое меняется. Даже самому нежному цветку придется отрастить шипы, чтобы выжить на опасной и неплодородной почве. Это хорошо, славно, что ты больше не падаешь в обморок при упоминании своего мучителя.

— Я никогда и не падала!

Ехидно усмехнувшись, Яков закатил глаза и потянул ее за собой через узкий проулок к городской площади.

— Конечно, как скажете, как скажете…

И та громадная лавина насмешливого сомнения не ударила в грудь, не распалила обиду. Варвара засмеялась, крепче сжимая его руку, кутаясь в запах можжевельника и его тепло. Яков все тот же несносный Болотный хозяин, чего еще ждать?

Михайлов день закончился, но праздничное настроение еще оставляло отпечатки на горожанах — цветущие улыбчивые женщины, хохочущая ребятня, юрко ныряющая под сами ноги. И помятые, понуро бредущие мужчины с припухшими веками, избегающие громких голосов и резких движений.

Горбатовский уезд Нижегородской губернии выглядел побогаче — большая часть грунтовых улиц была покрыта камнем, между широкими деревянными домами с яркими наличниками удобно устраивались дремлющие аккуратные сады, по небольшим дворам скакала малышня, добродушно улыбались в бороду устроившиеся на порогах старики. Иногда встречались и дома из камня — холодные и неприглядные, они предназначались для работы.

Ближе к площади домики становились плотнее, едва ли через некоторые из них можно было протиснуться. Осенняя ярмарка набирала обороты, оживляла заполненную людьми улицу. Заметив интерес Варвары, Яков расслабленно выдохнул, привлекая ее внимание.

— Ждал, понравится ли? — В голосе Глинки искрилось веселье, пока взгляд метался от прилавка к прилавку, от резных зеркал к соседствующим рядом громким курам. От лотка с пряниками к пестрым платкам из козьего пуха.

— Подобный интерес аристократия подняла бы на смех, знаешь?

— Бесспорно. Но многие из них — яркозадые павлины…

Задумчиво прикусив губу, Варя рванула вперед, утягивая за собой хохочущего во весь голос Якова.

— Ну Варвара…

Когда солнце опустилось, разукрашивая небо в красный, многие лоточницы и купцы уже разбрелись, отправились отогреваться в теплых домах и считать выручку. А она все никак не могла остановиться — от лавки к лавке, смеясь, пропуская шелковые ленты через ледяные пальцы, прикладывая то одну, то другую к черной копне волос Якова. Он милостиво позволял ей забавляться, уголки губ подрагивали от сдерживаемой улыбки. А потом он грел ее озябшие ладони в своих, морща нос так, будто делает великое одолжение, удостаивая барыню такой чести. Тогда Варвара хохотала и пыталась погреть его, наслаждаясь шипящим ворчанием и тем, как в смущении проступает румянец на высоких скулах. Каждый раз он неловко выворачивался и перетягивал ее интерес на очередную лавку.

К сумеркам оба вусмерть озябли и проголодались, пыл Вари поутих.

— Погоди, я хочу показать тебе еще кое-что перед тем, как мы отправимся в дорогу. И нам нужно купить седельные сумки…

— Обратимся в лошадей? — В голосе барыни послышался страх, неожиданно ясно вспомнилось, как больно ломаются в обращении кости.

— Что унесла бы ты, пони? — лукаво подмигнув, он повел задыхающуюся от возмущения Варвару вдоль стен домов к другой стороне площади. — Погоди пыхтеть, никогда не узнаешь, пока не перекинешься… Я бы предпочел волков — и теплее, и выносливее.

Ответить она не успела, взгляд зацепился за вертеп[1], у которого толпились дети. Временами их громкое веселье сменялось истошным визгом, некоторые бросались в рассыпную, но быстро возвращались на свои места у домика.

— Ты привел посмотреть меня на детскую потеху? — Удивленно изогнув бровь, Варя повернулась к Якову, тот нетерпеливо подтолкнул ее к вертепу.

— Давай, Брусничное солнце, будто под тебя сказка писана, ты только посмотри.

И Варвара увидела. Но сначала не сценку, по которой плясали маленькие куклы под громогласное улюлюканье. Нет, она увидела Якова. С покрасневшим от холода кончиком носа и горящими глазами. Ребенка, скрытого глубоко внутри, того самого, что не умел принимать тепло и ласку, неловко сторонился греющего дыхания в лодочку сложенных рук. Ершистого, неспособного принимать и отдающего грубо, настырно и нахраписто. Нетерпеливо метающегося горящим взглядом от нее к вертепу, потому что желание поглядеть на ее реакцию было слишком велико, почти терзало.

Она не смогла отказать себе в удовольствии нежно провести ладонью по щеке Якова. Зрачки колдуна расширились, он крупно вздрогнул, но от ледяных пальцев не отстранился, взгляд медленно опустился к ее губам, заставляя Варвару едва слышно судорожно вдохнуть.

— Прости, я…

Отдергивая руку, барыня неловко перевела взгляд на вертеп, не замечая, что Яков продолжает смотреть только на нее.

А там уже вовсю шло сражение:

Маленькая девочка защищала свою семью от страшного чудовища, меч в ее руках был деревянным, но алая ткань, развевающаяся вокруг, напоминала языки пламени, и зверь бросался из стороны в сторону, неспособный одержать верх.

«Доколи я жива, и свет любви горит в моей груди, тебе сюда не подойти!»

Стенала и прижимала к груди сверток сидящая в углу мать, в иступленном рыдании вскакивала, но понимание, что дочери она не поможет, заставляли ее опускаться на тряпичные коленки вновь. Понимание или страх? Грудь Варвары сжала тревога.

Словно завороженная, она следила за меленькой героиней, защищающей остатки своей семьи вместо взрослых родителей. Чувствовала, как холодеют кончики пальцев, когда взвивались вверх красные платочки, опускались на короткую сценку и свисали вниз кровавыми разводами. Движения девочки становились медленнее, подламывались ножки, но в голосе звенела сталь, а в ужах Варвары набатом били два слова:

«Тебе не подойти, не подойти, не подойти…»

— Это ее последняя битва. Не выдержит… — Собственный голос хриплый, надломленный, как детская сказка могла обернуться для нее такой болью? Неужели Яков настолько жесток, чтобы ему подобное бессердечие нравилось?

— Порою вера и любовь творят чудеса, гляди.

Подломились ножки, девочка упала на колени и плашмя вперед, заверещали обступившие вертеп дети, истошно зарыдал стоящий неподалеку мальчик с пронзительно-голубыми глазами и светлой копной волос. Варвару это почти добило.

Хотелось вырвать из рук актеров игрушки, закричать, что подобное недопустимо, они ведь детей ломают, с хрустом обрывают крылья надежды и веры… Господи, в мире без этого столько жестокости… Умирающая малышка перевернулась на спину, голос актера все еще шептал заветное «не подойти», когда чудовище нависло сверху, раскрылась бездонная пасть. И малышка резким движением выбросила руку с оружием вперед, целя в его грудь.

Монстр пал быстро, его тело накрыли очередным алым платком, а Глинка неожиданно для себя шумно выдохнула, вытирая нервным движением скатившуюся по щеке слезу. Руки Якова обняли сзади, острый подбородок лег на макушку.