Бунт Хаус

Она подходит ближе, изучая черты человека, которого моя мать запечатлела своим искусством. Она была очень щедра с ним. Даже тогда он выглядел менее суровым, чем был на самом деле. Я никогда не видел такой нежности, которую она изобразила на его лице. В глазах этого ублюдка есть проблеск любви, которого мне не хватало всю мою жизнь.

— Она была намного лучше, чем я когда-либо буду, — говорю я.

Элоди отрицательно качает головой.

— Это не совсем так. Ты тоже хорош, Рэн. Просто по-другому. Ты используешь те же цвета, что и она. Но тон у них совсем другой.

Я хмыкаю на это.

— Да. Она была настроена оптимистично. У меня никогда такого не было.

Глаза Элоди передают многое, когда она оглядывается на меня через плечо. Печаль. Сожаление. Доброта. Самая маленькая капля жалости, которая заставляет меня хотеть вырваться из своей кожи. Мне вдруг больше не хочется здесь находиться. Словно почувствовав, что я отстраняюсь, Элоди отходит от картин, подходит ко мне и берет мои руки в свои.

— Покажи мне, где ты спишь? — Это маленькая просьба, но я очень нервничаю от перспективы показать ей свою комнату.

— Где я должен спать, внизу? Или комната, которую я выбрал здесь?

— Здесь.

Мое сердце предательски колотится, когда я провожу ее по коридору в свою комнату. Она не большая. Склон крыши крутой, и мне приходится наклонять голову; есть только небольшая часть пространства, где я могу стоять прямо, не рискуя получить сотрясение мозга. Я ухмыляюсь про себя, когда понимаю, что у Элоди нет такой проблемы. Она такая маленькая, что все время может стоять прямо. Она бродит по комнате, осматривая ее с одного конца до другого: книжная полка, на которой стоят изрядно потрепанные экземпляры моих любимых книг; маленькая кровать, больше, чем односпальная, но очень далекая от моей огромной кровати в Бунт-Хаусе. Толстовка, висевшая на спинке стула под крошечным окном, о которой я забыл, когда в последний раз приходил сюда; старые теннисные туфли и старый потрескавшийся компас моего деда на подоконнике; блокноты и наброски, приколотые к стенам, и свечи, растаявшие в лужицах воска на пыльных половицах.

Она внимательно изучает каждую маленькую деталь комнаты, оценивая и взвешивая каждую мелочь, как будто складывает кусочки головоломки, которые до сих пор отсутствовали. Я молча смотрю на нее, моя грудь болит, руки зудят от желания прикоснуться к ней. Но я держу их при себе, прислонившись к стене, смакуя незнакомые, тревожные эмоции, которые все глубже и глубже вгрызаются в меня, обвивая своими щупальцами мои кости.

Я всегда думал, что найду высшее счастье на страницах книги. Я был так убежден в этом факте, что посвятил большую часть своей жизни тому, чтобы раствориться в них, ища то, что всегда ускользало от меня. Я должен был знать, что не найду того, что искал, на чернилах и бумаге. Даже поэты доверяли свои глупые сердца чужим рукам. Особенно поэты. Это было одновременно их спасением и окончательным падением. Не зная радости любви к другому человеческому существу, они никогда не смогли бы написать о той парящей радости, которая всегда заставляла мое сердце биться быстрее. И они никогда не смогли бы запечатлеть истинное опустошение и горе, не испытав тех страданий, которые могут прийти только от утраченной любви.

Когда Элоди поворачивается, глубоко дыша, вбирая все в себя в последний раз, я признаю то, в чем упрямо отказывался признаться себе раньше: я чертовски напуган.

Эта девушка понятия не имеет, какую власть она имеет надо мной. Она даже представить себе не может, как далеко я пойду и какие миры сожгу, чтобы сделать ее счастливой.

— Не так впечатляюще, как моя комната в Бунт-Хаусе, — говорю я, когда она поворачивается ко мне лицом.

Она с улыбкой пожимает плечами.

— Эта комната мне нравится ничуть не меньше. Она твоя. Я могу сказать, что ты провел здесь много времени. Я могу представить себе более молодую, менее пресыщенную версию тебя, которая рисует на кровати, а потом сидит в кресле и читает «Остров Сокровищ».

Я хрипло смеюсь и киваю, глядя себе под ноги. И то, и другое я проделывал больше раз, чем могу сосчитать.

— А как выглядит твоя комната внизу? — спрашивает она.

— Стерильная. Мрачная. Пустая.

Она принимает это описание без вопросов.

— Тогда я не хочу спать там, внизу. Я хочу спать здесь. Со всеми воспоминаниями о тебе, еще до того, как я тебя узнала. Это будет нормально?

Господи, неужели она не знает, что я дам ей все, что она захочет? Я вырву для нее свое искалеченное, почерневшее сердце и положу к ее ногам, если ей это будет угодно.

— Да. Мы можем с этим справиться.

— А твой отец не будет шокирован, если мы будем спать в одной постели?

— Возможно. Но он может пойти на хрен.

Я даже не думал о том, что мы будем спать в одной постели. От одной мысли об этом кровь стучит у меня в висках. Элоди, голая и изнуренная, лежит рядом со мной, завернувшись в простыни. Предаваясь беспамятству, лежа в моих объятиях, не зная, что я за человек на самом деле и всех тех ужасных, отвратительных вещей, которые я сделал. Я этого не заслуживаю. Черт, я ничего этого не заслуживаю.

Громкий хлопающий звук нарушает покой снаружи, более острый и резкий, чем выстрел из пистолета. Элоди подпрыгивает. Я направляюсь к окну, раздражение впивается когтями мне в спину, когда я вижу черный «Рендж Ровер», который остановился перед домом. Даже четырьмя этажами выше я слышу раздраженный лай отца, когда он входит в дом.

— И где он? Где, черт возьми, мой сын?

Глава 31.

ЭЛОДИ

ДОНАЛЬД ДЖЕЙКОБИ был генералом армии до того, как ушел в отставку месяц назад. Но такие люди, как он, никогда по-настоящему не уходят на пенсию. Ни в коем случае. Он был генералом, когда вешал свой мундир, и генералом останется до самой смерти. Само его присутствие, кажется, поглощает комнату, когда Рэн ведет меня в огромное помещение с высоким потолком, которое, как я предполагаю, раньше использовалось как официальная приемная. Сначала я вижу его спину. Стоя, упершись одной рукой в каминную полку нависающего над ним камина, а другую крепко уперев в бедро, он поражает своей внушительной фигурой. Рэн стоит немного прямее, его плечи оттягиваются назад, когда он прочищает горло, объявляя о нашем присутствии.

— Считается хорошим тоном позвонить заранее, если вы планируете привести гостей в дом, — протягивает генерал Джейкоби. Он изображает ленивый, игривый тон, но в его словах слышится вполне реальный выговор.

Он резко поворачивается, отталкиваясь от камина, и взгляд холодных оценивающих глаз падает на меня. Его пристальный взгляд ощущается как острие ножа, направленное вверх, между моих ребер.

Рэн был прав: он совсем не похож на человека с картины на чердаке. Его лицо —дорожная карта из линий и трещин, которые рассказывают ясную историю гнева и несчастья. Глубокие складки вокруг рта и в уголках глаз говорят о глубоком несчастье.

— Представь нас, пожалуйста, — натянуто произносит он.

— Это Элоди Стиллуотер. Мы вместе учимся в академии. Ее отец служит в Израиле. — Рэн дает ему это скудное описание меня в самых коротких словах, насколько это возможно. — Элоди, это мой отец, Дональд Джейкоби, генерал в отставке.

Думаю, что Рэн добавил «в отставке» в конце звания своего отца только для того, чтобы разозлить его. Похоже, это работает.

— Рада познакомиться с вами, генерал Джейкоби, — говорю я.

Он коротко кивает мне.

— Сэр, этого будет достаточно. Я тоже рад познакомиться с вами, юная леди. Репутация вашего отца опережает его. Не сомневаюсь, что с таким отцом, как он, вы получили вполне приличное воспитание. Он, должно быть, гордится вашими манерами.

Мне наплевать на то, что мой отец может гордиться мной. Однако полковник одержим желанием произвести впечатление на своих коллег, даже если они больше не являются официальными служащими. У него был бы гребаный припадок, если бы до него дошло, что я каким-то образом опозорила себя (и, следовательно, его) во время моего знакомства с отцом Рэна.