Бунт невостребованного праха

Погребально-зверино ревели в стужу и поезда, про­носящиеся мимо станции, мимо Надиного дома, днем, как правило, без остановок, а на ночь загоняемые в от­стойники. Сибирская железная дорога не знала переды­ху. Столыпинские коричневого колеру товарные ваго­ны были до отказа забиты сначала военнопленными, тос­кующими и робкими немцами. Потом те же вагоны пошли с победителями, красноармейцами, в форме, но без погон и красных звезд на ушанках и пилотках, лю­дей, по всему, не робких, но удивленных и растрево­женных. Вагоны, на первый взгляд, оставались одними и теми же, а вот людей, в них все время меняли. Вскоре после красноармейцев их заполнила штатская братия, изможденная и голодная, умоляющая из зарешеченных окошек бросить им кусочек хлебушка или картошинку. Еще некоторое время спустя поток этот поменялся и пошел в обратную сторону, словно где-то на всю про­сторную страну был запущен гигантский конвейер, и все проходили через него и возвращались, чтобы начать вновь да опять.

Но люди эти не интересовали Надю, что-то в самом спирающем дыхание воздухе было запретно, не дозволя­ющее интересоваться ими. Похоже, и заразное, потому что она каждый раз слепла и глохла, еще издали завидев сто­ящий на путях эшелон с проезжим людом. Бежала прочь. Потому что ждала появления и встречи совсем с иными путниками, и не со стороны вокзала, откуда на всех парах обстукивая стальное полотно, неслось, грохотало убоже­ство и нищенство, почти поселковый повседневный стон и плач. Ее ожидальники должны появиться на тракте. Она с нетерпением каждую ночь окутывалась, укрывалась сном и смеженными до боли глазами ждала сновидений. Ждала, когда на тракте появится кибитка с осужденным по вто­рому разряду, страдающим от открывшихся ран Михаи­лом Сергеевичем Луниным. Ждали окошка, крохотной щелочки во времени, чтобы пролезть, пронырнуть и со­единиться с тем, кто был ей дороже жизни.

Отличница и активистка в сибирской поселковой школе, княгиня Мария Николаевна Волконская поправ­ляла историю, ждала своего суженого. Девочка Надя, сна­чала девочка, а потом уже и девушка, ждала принца, ин­фанта, изнемогала под бременем эпохи. Она была бере­менна прошлым и будущим и никого не могла полюбить в настоящем. Настоящего вроде бы и не было, по край­ней мере, в сибирском таежном поселке не было. При­роде ведь свойственны, ведомы пустоты. Воздушные или, наоборот, лишенные воздуха ямы на пути самолета. И самолет на небесной своей безухабной дороге впадает в тряску. Пузыри воздуха в океанских глубинах. Наконец, гигантские пузыри сжатого газа в земной тверди, того же газа, метана, на угольных шахтах. Природа и время исправно трудились, перерабатывая прах отмершей жиз­ни, преобразуя его в уголь. И вдруг призадумались или схалтурили, обминули гору или горушку, делянку пова­ленных деревьев, обжали со всех сторон и двинулись дальше. А потом спохватились и вернулись, исправили ошибку. Но не до конца. До конца уже было невозмож­но, невозможно было вкрапить, впаять малую толику строительного материала в основную массу, мало его. И образовалась пустота, тот же самый пузырь, как раковая опухоль в здоровом едином существе, куда и потек ме­тан, суля неизбежную катастрофу, взрыв, разрушение и смерть каждому, кто потревожит его. Почему бы не быть таким временным пустотам и в истории, и с народами. Может, она, Надя, как раз и попала в такую пустоту, временной пузырь.

Но об этом в ту пору она не думал, не смела и не могла думать. Советская девушка Надя, по паспорту русская, по родителям немка, а по национальности, как она сама себе ее установила, - сибирячка, ждала принца, не на­шедшего ее сто лет назад. Ждала, когда и она, как ее мать, услышит среди ночи переборы декабристской гитары, когда и для нее зазвучит фортепиано, волшебная музыка прошлого. Она услышит, она увидит, кто играет. Но вре­мя шло, а музыки не было, только радиошная. Но и ра­дио замолкало, давясь Гимном Советского Союза ровно в полночь.

V

Ожидание принца растягивалось на годы. Озабочен­ная предстоящей сегодня-завтра встречей, Надя не успе­ла выбрать себе профессию, институт, в котором должна была ее получить. Она даже не задумывалась, что ей нужна профессия, какая профессия была у княгини Марии Николаевны Волконской, мужа ее или того же Михаила Сергеевича Лунина. Мужчины в прошлом веке и всегда, кажется, занимались войной, как все поголовно декаб­ристы, или писали стихи, как Пушкин. Женщины, их жены... Ждали своих мужей с войны, рожали и растили детей, гувернантки и гувернеры их воспитывали. А сами они вальсировали на балах.

Но то был девятнадцатый век. В двадцатом надо было работать всем, даже женщинам. Учиться, обязательно и беспрерывно, и так же работать. Аттестат и золотая ме­даль пылились на столе в горнице. До последнего дня Надя не знала, куда их пристроить. Учителя, конечно, возла­гали на нее большие надежды и советовали педфак или в крайнем уже случае исторический, юридический факуль­теты, и непременно Московского имени Ломоносова университета. Ведь с золотой медалью ей открыты все двери. Но Надя не вняла ни их советам, ни наказам ма­тери: верный хлеб бухгалтерский, экономиста или фи­нансиста. И это истинно женский хлеб, постоянный и с приварком.

Она выбрала профессию и институт по наитию и предначертанию свыше. Все решила за нее внушитель­ных размеров медная плита, прислоненная к стене кра­еведческого музея в далеком и большом сибирском городе, который в одно время даже претендовал назы­ваться столицей России. Плита была выше ее роста, с зализанными зелеными краями и такого же цвета вмя­тинами, оспинами по всему ее телу, будто прошла сквозь века, метеоритом из космоса, пала на Землю, легла на Надином пути, подобно памятнику, надгробно впаялась в асфальт. Мраморная мемориальная доска извещала, что это самородная медь. И добыта она где-то в Сибири геологами.

Это было похоже на озарение, на вещий сон Сергея Волконского с рисунка Брюллова, где он, прикорнув в рудничном медном забое, в каторжных видениях держит в объятиях жену. Вопрос с институтом для Нади был решен, хотя сам декан геологического факультета пытал­ся отговорить ее: совсем не женская профессия, она ведь такая хрупкая, маленькая. А геология - дело мужское. У медалисток, тем более золотых, выбор куда более как широк. Напрасно старался. И не разубеждал, а наоборот, убеждал в том, что это именно то, что ей надо. Испыта­ние морозами, горами, тайгой и лишениями, что испы­тали, сквозь что прошли все они. И княгиня Мария Николаевна Волконская, Михаил Сергеевич. Она, Надя, на их дороге, на пути к ним, на пути к нему, во глубину сибирских руд, где они в ожидании ее до сих пор хранят гордое молчание.

Ее решительности и духа не поколебали и годы учебы в институте. Хотя в институте на геофаке приходилось напрягаться, а порой и зубрить. Запоминать множество скользящих мимо ее сознания громоздких формул, хао­тичных, как хаотично была сотворена сама Земля, дока­занных и недоказанных теорий, предположений, гипо­тез - всего того, чем бредил ученый мир, зарабатывая себе хлеб насущный. В общем, сплошные сдвиги и над­виги, сбросы и выбросы не земной, а человеческой ли­хорадочной мысли, бредово цепляющейся земли, ее про­шлого и будущего. Мысли зачастую беспомощной, а по­тому агрессивной.

Вообще вся наука, как складывалось в ее представле­нии, была агрессивной, от истории, диалектического материализма, так называемого диамата, сопромата. Самопожирающей себя, своих творцов и студентов. И при­рода, и венец творения ее рождали прах, изучали его, плясали на нем от радости познания, воевали сами с со­бой и себе подобными и сами превращались в прах. Та­кой науке нормальный студент, если он хотел и впредь оставаться нормальным, должен был сопротивляться. И многие, по-своему, конечно, сопротивлялись. Она же к такому, тайному или явному, сопротивлению была не­способна. Видимо, мир ее был устроен чуть-чуть по-ино­му. Он был правдив и целен, все излагаемые истины вос­принимал на веру и за веру, как нечто непреложное. И потому то, что подсознательно, бунтовно отвергалось им, приходилось вколачивать в него, прибегать к принужде­нию.

Она вынуждена была насиловать свою память и зуб­рить, заучивать наизусть попусту и пустое, то, что ей никогда не понадобилось и не могло понадобиться в жизни. Понуждала к зубрежке и привычка быть всюду и всегда первой, отличницей. Не из тщеславия, не ради повышенной стипендии, а потом и Ленинской стипен­дии, а по внутреннему непониманию того, как это она чего-то может не знать, что знают другие, что ей пред­писано, велено знать. Сказывалось и самолюбие. Как ни самоуглубленна она была внутренне, Надя видела, что студенческий мир куда более пестр и неровен, чем по­селково-школьный.