Бунт невостребованного праха

Раздражало другое. Нервическое лихорадочное движе­ние. Один за другим следовали лихие невообразимые по­вороты стального пути. Но это были кульбиты, поворо­ты самой мятущейся эпохи, коей принадлежала эта до­рога. Такой, говорят, повелел ей быть сам вождь всех времен и народов, по примеру своего царственного пред­шественника Николая. В задумке у него, конечно, доро­га была прямой, как взлетная полоса в коммунизм. И на бумаге начертал он ее пряменько, но при этом то ли был слегка под мухой, то ли соратники отвлекли. Не приме­тил, что пальцы вышли за линейку. И карандаш их доб­росовестно оказал, очертил до заусениц на ногтях. А стро­ители, созидатели дороги, слепо следовали извивам зау­сениц вождя. Благо, создателей в то время здесь был пе­реизбыток. Дорога, можно сказать, была вымощена их костями. Может, именно потому так нервически двигал­ся сейчас поезд.

Но все переменилось, как только Надин вагон на по­лустанке отцепили от основного состава и поставили на новый путь, ведущий уже в тупик - к руднику, за стро­ительство которого она получила медаль "За трудовую доблесть" и выговор за служебное хулиганство. Она ожи­дала, что туда последует по крайней мере поездок из трех­-пяти вагонов. Но вагон был один, и Надя в нем - един­ственный пассажир.

Такая же единственность только ее присутствия и в самом поселке. Поездок вырвался из последнего тонне­ля, объятий гор на равнину, весело отстучал по ней коле­сами и пошел в лобовую на прорастающую перед ним гору, этаким градом Китежем восстающую из воды, со всех сторон охватившей ее. В свое время, увидев впервые эту гору, Надя онемела. Это было действительно душой желанное Беловодье, снег не успевал стаивать на верши­не горы и летом. И аборигены называли его то гусем, то девушкой, в зависимости от того, кто и по какую сторо­ну горы жил. У каждой стороны была своя легенда ее происхождения. Одна краше другой.

Но сейчас Наде было не до красот, окружающих ее, и местного фольклора, языческого и грустного. Поез­док словно решил утопиться или, по крайней мере, ис­купаться, так стремительно бежал он к воде, к озеру. Но у кромки его перед скособоченным станционным домиком с выбитыми, пустыми глазницами окон, рез­ко затормозил у самого чугунного колокола с болтаю­щимся на ветру перевязанным веревкой языком. Так резко, что Наде почудилось, будто колокол звякнул, заговорил. И этот рожденный в нем звук, не считая попыхивания паровоза, был единственным голосом, приветствующим появление Нади в поселке. Никто из служителей станции не вышел встречать поезд, никто не торопился и на посадку. Ни единого человека не маячило и у разбросанных по равнине домишек, гдето в недрах земли замерла и рудничная клеть, шахтовое колесо было бездвижно.

Похоже, Надя прибыла в страну мертвых, начало и окончание местной легенды, повествующей, как тоскует заключенная в той стране живая девушка, превративша­яся в гуся, но так и не смогшая выбраться из обители покойников. Легенда немо оживала из праха и запусте­ния брошенного, покинутого человеком поселка. И она шла по этому праху и запустению проложенным ушед­шим уже отсюда человеком дощатым тротуаром. Огля­дываясь назад, видела на том тротуаре, на лиственных и пихтовых досках, занесенных предосенней пылью, свои четко отпечатавшиеся следы.

Но как ни странно, в самом рудоуправлении были люди. В своем кабинете, преисполненный начальствен­ными обязанностями, восседал управляющий рудника. Медведе- и одновременно гориллоподобный мужик с крутыми коваными челюстями и такими же крутыми плечами, Надя была уверена - поросшими шерстью. Приземистый, но длиннорукий, с тяжелыми, будто от­литыми из железа громадными кулачищами. Эталон че­ловека, созданный природой специально для Сибири и ударных комсомольских строек, хотя и еврей. Генрих Долгорукий, а еще Генрих Гусь. Долгорукий и Гусь - его клички. Он был неразрывно бандитом и энтузиас­том. В молодости боксер, не гнушался пускать в ход ку­лаки и на строительной площадке, потому что был влюб­лен в строящийся рудник, - отсюда и вторая кличка Гусь, един в двух лицах. Одновременно был начальни­ком стройки и главным заказчиком.

Надя хотя и издали, но знала его, была наслышана о мощи его кулаков, о том, что он никогда не подымает их дважды, любому комсомольцу хватало одного удара, и никто из них никогда не жаловался на "железного" - третья, мало известная кличка Генриха. Он здесь был действительно настоящим паханом и по-пахански везде­сущ и бесфамилен.

С тремя другими обитателями рудоуправления Наде раньше встречаться не приходилось. Это были парторг, комсорг и профорг. И все - ни единой живой души боль­ше на трехэтажное прогонистое и гулкое здание управле­ния, похоже, и на весь рудник, на весь поселок. Но тут Надя ошибалась. Ни одна ведь контора в мире не может обходиться без уборщицы и сторожа. Но те, ввиду при­сутствия начальства и самого разгара рабочего дня, от­сутствовали. Чистота в начальственных кабинетах была идеальной, даже, можно сказать, стерильной. И тепло было, хотя Генрих сидел почему-то в тяжелой медвежьей шубе.

– Холодно, мерзнете, простыли?
– посочувствовала ему Надя после взаимного узнавания и приветствия.

– Эх, Надюха-горюха, - вяло махнул рукой Генрих и поморщился.
– Надо было сауну запустить, да электри­чество вырубили.

– Как, вырубили электричество?
– сразу не поняла Надя.

– А просто. Простенько, как у нас всегда. Рубильник от себя, рубильник на себя - и все, сливай воду, спускай пар, собирай металлолом.

– Не только электричество, но и радио отключили, - пожаловалась тройка набежавших на живого человека - парторг, комсорг, профорг.

– И радио? Не понимаю, радио-то тут при чем?
– Надя действительно ничего не понимала.

– Выживают, как медведя из берлоги, - пояснила женщина-парторг, под стать Генриху, такая же устойчи­вая на земле и широкогабаритная, но моложе его, и по всему, на эту пору энергичнее. С заботой и тревогой покосилась в сторону мерзнущего в своей медвежьей шубе Генриха.
– Не выйдет, не получится. Мы с рогатиной на зверя в тайге привычны ходить. А вот без радио нам про­сто зарез. Что хоть в мире происходит? Как там пленум партии?

– Пленум?
– удивилась Надя, она понятия не имела, что где-то происходят какие-то пленумы. И о них ли сейчас думать этим людям.
– На какого вы зверя с рога­тиной собрались?

Парторг проигнорировала ее вопрос, будто и не слы­шала.

– Октябрьский, милочка, знать надо. Мы тут хоть и без радио, а в курсе. Генрих, вопрос надо ставить реб­ром.

– Ставьте ребром, - вяло махнул головой начальник рудника.

– Уже поставили, - выглянул из-за плеч парторга профорг, - проработали треугольником. Готовим бума­ги во все соответствующие инстанции. Я по своей, по профсоюзной линии, Изольда Максимовна - по партий­ной, Игорь - по комсомольской...

– По комсомольской уже готовы. Хоть сейчас могу принести, Генрих Борисович, вам на подпись, - вско­чил со стула улыбчивый и, по всему, довольный жизнью Игорь.
– Подпишите, Генрих Борисович?

– С чего это я буду, Игорь, подписывать твои комсо­мольские бумаги? Ты комсорг - ты и...

– Надо подписать, Генрих, не кисни и не опускай рук. Не дадим...

– Как вы все мне осточертели. Вон...
– прорвался все же характер Железного Генриха.

Кто знает, может, они бы и ушли. Но тут подал голос желчного вида мужчина, до этого времени остававшийся в тени, как поняла Надя, профорг:

– Вы не правы, Генрих Борисович. Грешно пренеб­регать даже малейшей возможностью. Все написанное, приходящее и исходящее, фиксируется и остается...

– Это у вас там так было: "хранить вечно", Никодим Григорьевич.

– Намек понял, Генрих Борисович, и не обиделся. Поэт сказал: добро должно быть с кулаками, а я добав­ляю: и с зубами. Мы должны уметь и всегда быть готовы защитить не только себя, но и народ.

– А где народ, где народ-то, Никодим Григорьевич? Не вы ли его?..

– Генрих Борисович, не без вашей помощи и участия построен здесь рудник. И эта контора, вы знаете, чья она, кому раньше принадлежала. Это наше общее дело. Вы меня понимаете?