Бунт невостребованного праха

И потому оба они настороженно отнеслись друг к другу, когда судьба их поместила рядом в одном самоле­те. Несколько раз успели поссориться и даже подраться до промежуточной посадки уже за хребтом, на подлете к родным палестинам. Первая кошка пробежала между ними еще на взлетной полосе, как только они уселись в кресла и пристегнули ремни. Оказалось, что оба они в самолете предпочитают место у иллюминатора. Германн понял это сразу по тому, как она все время тянулась к плексигласу круглого самолетного ока, едва ли не ложилась головой ему на грудь. Именно эта последняя деталь сыграла роковую роль в том, что он не уступил ей свое место у окна. Как бы он ни воспринимал, как бы он ни относился к ней, но ее голова с щекочущим ему нос светлым локоном у него на труди - это было приятно. А Наде не очень. Она чувствовала его возбуждение по учащаю­щемуся биению его сердца каждый раз, стоило ей только чуть полюбопытствовать, что там происходит за дюралевыми стенами их общего дома. Это ее раздражало и злило. Выразительность его сердца, пивной насос, не способный к возвышенности и благородству. Но очень хороший насос, чуткий и гулкий. Сама не заметив, Надя вскоре стала намеренно прислушиваться к его работе. Ее попутчик и сосед, видимо, понял это и разулыбался.

Надя вспыхнула и надолго оставила в покое иллюминатор, в глубине души надеясь, что сейчас-то он уступит ей место, должна же быть хоть какая-то воспитанность в этом исправно и пусто бьющемся сердце. Но надежды ее были напрасны, сплошной мужской эгоизм: согласно купленному билету.

А Германну воспитанности и благородства не хватало по простой причине: он безумно, до потери сознания любил тот благословенный и непонятный миг, когда самолет отрывался от взлетной полосы, от земли. Казалось, этого не может быть никогда. Такая громоздкая и много­тонная махина, под две сотни одних только пассажиров, а у каждого еще по несколько пудов барахла, подчас не­нужного, бесполезного, дребедени всякой, и сами пасса­жиры люди тоже в основной своей массе пустые и не­нужные, некоторые даже полупьяны, а трезвые заняты пустопорожней болтовней, не осознавая величия мига. И все это, отринув землю, взмывает, устремляется в не­беса, навстречу солнцу, звездам. Германну каждый раз хотелось поймать самолет на полувздохе прощания с зем­лей, отрыва его от бетонной тверди взлетной полосы. И каждый раз он упускал этот вздох и отрыв. Четко фикси­ровались только первоначальный тяжелый и неловкий, казалось, ход самолета по аэродромному полю, стреми­тельно нарастающий, взывающий к небесам и его душе, будто на что-то скорбно жалующийся вой турбин, звуча­щих поначалу слегка вразнобой, постепенно обретающих согласие. Согласно вдруг приглушенных, когда самолет достигал начала уже самой взлетной полосы.

И это было похоже на начало некой великой симфо­нии. Музыка звучала неземная. И одновременно это было самой жизнью. Короткая прелюдия ее зарождения. Спо­койный, беззаботный старт - детство. И сразу же бур­ные подростковые годы и молодость, юность с ее нео­сознанным стремлением чуть-чуть приостановиться, задержаться, оглянуться перед устремлением в будущее, не остановка - попытка заглянуть и представить себе это будущее. Легкая дрожь в коленках перед разверзаю­щейся далью.

Германна эта дрожь сводила с ума, нетерпение вибри­рующего металла под восходящими к апогею оборотами турбин, как дрожь гривастой шеи и гладкошерстного тела лошади перед дальней и желанной дорогой, ее нетерпе­ние ступить в эту дорогу. Дрожь широко расставленных резиновых лап самолета, его шасси, когда теряется, исче­зает сам рисунок протекторов, как исчезают формы и размеры птицы в стремительном безудержном полете.

Но самолет еще на земле. Это всего лишь предчувствие взлёта, миг прощания, переходящий в скоростное удале­ние окружающего мира, с его размывающимися, остаю­щимися на земле серыми и унылыми атрибутами, как чайки на воде, приземленными, неподвижно застывши­ми по полю аэропорта самолетиками, самим зданием аэропорта и его многочисленными и безликими служебными постройками и пристройками. И вроде бы ничего не происходит. Ты все еще неразрывен, неотрывен от земли. Но вот ухнуло сердце и прервалось дыхание. Са­молетные колеса продолжают так же бешено крутиться, словно все еще длится разгон, и какая-то сухая былинка полевой травы промельком царапнула глаз, оторвалась от шасси, глупо пытаясь то ли остановить, то ли догнать их, прицепиться к ним и остаться. Напрасно, тщетно и суетно. Самолет еще не в небе, но уже не на земле. На птичий голос, комариный кус алчного злого хоботка он оторвал себя от земли. И нетерпеливо алчущий неба гро­могласный вой турбин перерастает в ровный посвист соловья-разбойника. В песню свободного и вольного, хотя и управляемого, строго ориентированного полета.

Сладостный миг начала этого полета и жаждал ощу­тить, поймать Германн. И как всегда упустил. Он был очень коротким и зыбким, словно удар жала змеи, про­рыв напрягшейся собственной кожи под острием шпри­ца в руках умелой медсестры. Быстрый неуловимый взмах ее ли, твоих ли ресниц - и все свершено, даже свет в глазах не успел померкнуть, до того обыденно и рутинно это случилось. Обидно до слез и почти такой же слезный восторг. Песня в небе под оркестровку турбин, рвущих­ся, подобно холсту, белым полотнам облаков, напоен­ных серой влагой туч, ускоренно льющегося солнечного света и так же ускоренно надвигающегося на тебя солн­ца, почему-то очень маленького, когда ты находишься в самолете, маленького и домашнего, ручного, как глаз прирученного зверя.

Вот почему Германн и хотел бы, да не мог уступить, поменяться с Надей местами. И благородство, и воспита­ние, и понимание того, что девушкам и женщинам, а осо­бенно красивым, какой, на его взгляд, была все же и Надя, хватало - недоставало силы отказать себе в мгновенном умирании. Предвкушение этого умирания затягивало, парализовало его еще задолго до полета. В желании пере­жить все это было что-то сверхъестественное, непонятное самому Германну, как что-то нареченное самой судьбой, но все еще не сбывающееся. Но Германн верил, что сбу­дется, и жил ожиданием, предчувствием великого мига, осуществления предначертанного. Потому оставался глух и слеп к чарам и презрению Нади. Берег себя, свой вос­торг, тоску и нетерпение для великого мига слияния с небом и вечностью, слияния его одухотворенной глупости с не­преходящей и остающейся всегда в покое мудростью.

А в том, что он элементарно глуп, Германн убедился сразу, как только самолет лег на курс и набрал необходи­мую высоту - десять тысяч метров. Все произошло слов­но по-писаному, как он себе и представлял. Сохрани­лись и острота, и новизна ощущений, уход в небытие, и возвращение, возрождение. Но стоило ли возвращаться и возрождаться, если сидящая рядом девушка была, каза­лось, навсегда обижена, навсегда потеряна для него. Он как обычно, когда в чем-то глубоко раскаивался, начал сопеть и попеременно краснеть и бледнеть, что его со­всем не красило. Так было и на этот раз. И Германн чув­ствовал, понимал, что со стороны, в ее глазах, он выгля­дит, мягко говоря, не очень привлекательно. Нужен был какой-то жест, поступок, чтобы восстановиться, но в самолете, в тесно приставленных одно к другому креслах ему это казалось невозможным. И Германн счел за луч­шее оставить все как есть, может, она сама отойдет и повернется к нему. А дальше все сложится самой собой. У него на это "дальше" припасена бутылочка марочного массандровского портвейна.

Но Надя явно не была расположена распивать с ним портвейн, хотя и массандровский, марочный. Попутчик, или сокресельник ее, похоже, нисколько не интересо­вал. Это было и на самом деле так. Надя считала более достойными своего внимания мертвые и очень белые об­лака, над которыми проплывал их самолет, до того гус­тые, плотные и бесконечные, что самолет, казалось, на­ходится у них в плену, словно одеялом спеленат ими снизу, с живота, и не летит, а привязан, впаян в них, как где-нибудь в суровой Арктике, впаян в бездвижие льдов и снегов корабль. В отличие от Германна, она находилась в небе, на борту самолета, всего лишь второй раз. Впервые - сюда, на курорт, и вот сейчас обратно. Но сюда - это было ночью. Взлетела с рассветом и все время догоняла ночь, сейчас самолет гнался за днем, бесконечно длил и длил день. И эту способность человека повелевать време­нем она ставила немного в заслугу и себе. Она принимала небо, принимала бесконечно тянущиеся облака, купалась в них, будто спускалась на лыжах с пологой горы, купа­лась, как купаются зимой в снегах тетерева, по очереди ухая в их рассветную багровость вниз головой с ветвей кедрача.

Так же радостно приняла она и открывшуюся по об­рыву облаков и землю, такую обихоженную и упорядо­ченную на глаз с высоты десять тысяч метров. Высота позволяла видеть землю, не припадая к иллюминатору, не касаясь попутчика. Он, конечно, мозолил ей глаза встрепанной макушкой. Но это можно было как-то вы­держать, только бы не сопел так натужно, только бы не суетился, не крутил головой, то красно, то бело отсвечи­вая лицом.

Но это досадное судорожное его включение и выклю­чение исчезли, когда они приблизились к какому-то не известному ей огромному городу, творению рук челове­ка. Оно было прекрасно. Прекрасно окраиной, прекрас­но и центром. Разумной и продуманной четкостью рас­положившихся внизу строений. Все, что находилось на земле, было на месте и к месту, к лицу. Хотя Надя недав­но предполагала совсем иное. Большой город, особенно его окраины, далеки от лада и порядка. Там и дым заво­дов, смрад автомобией и сточных канав, кривые улицы, на окраинах кособокие, вросшие в землю хилые домиш­ки, бурьян, крапива, чертополох. Но сверху, сверху...

И главное - все очень и очень обстоятельно, твердо и надежно с высоты, как надежен их воздушный лайнер, неслышно парящий сейчас совсем не над сонмищем лю­дей, людским муравейником, а над творением его рук и разума. И сам самолет тоже творение его рук и разума. И ей уютно и надежно пребывать во чреве и под защитой этого разума, как и тем, на земле. И Надя, находясь в самолете, разговаривала сама с собой и с теми, кто оста­вался на земле, на расстоянии десяти тысяч метров от нее.

– Вы слышите нас, люди? Человек, смотрящий сейчас телевизор в своем доме, в своей квартире, ты слышишь меня? Я лечу над тобой.

Наде показалось, что она и в самом деле начала с кем-то говорить. Но хотя слова звучали ее, голос был муж­ской, и не без приятности, мягкий такой. И теперь уже она завертелась юлой в кресле. Кто подслушал, кто выдал ее мысли?

Говорил сосед, бубнил, припав к иллюминатору, слов­но к рупору. И хотя Надя твердо решила игнорировать его, не выдержала, обратилась к нему, неосознанно сра­ботало и прорвалось вдруг охватившее ее любопытство, какой-то внутренний озноб. И одновременно протест: как он смеет послушивать ее, говорить от ее имени: