Бунт невостребованного праха

Оба они ушли из жизни, погибли до абсурдного нелепо и глупо. И так же мучительно страшно, оставив после себя по ящику неоткупоренного, не выпитого вина. И Германн, лишившись их, в одиночестве отказался пить то сладкое и тягучее поминальное вино. Но этикетки от него сохранил. Берег до сороковин - сорокового дня. А на сороковины достал и сжег на заброшенном таежном кладбище неподалеку от рудника, который они вместе строили и уже почти построили. Осталось пару ударных авралов, подобных тому, во время которого и погибли его друзья.

На стройку вне плана пригнали десяток вагонов це­мента. Того цемента у них и так было завались, при же­лании можно было воздвигнуть хорошую гору, и малень­кие бетонные горушки со всех сторон окружали рудник; то растворный узел вдруг свирепел и выдавал такую мас­су продукции, что ее сразу самосвалами вывозили на свал­ку, а то водители иногда не могли разыскать нужную точку, плутали от объекта к объекту и в конце концов сбрасывали уже твердеющий бетон где ни попадя, опра­стывались прямо на дороге, чтобы потом не выдирать его из кузовов зубами - кувалдами и кайлами. И те злопо­лучные десять вагонов цемента, как выяснилось впослед­ствии, загнали к ним по ошибке. Стрелочник, видимо, не в ту сторону и не вовремя поворотил стрелку.

А вагонов в стране не хватало, железнодорожники сражались за оборачиваемость подвижного состава. И не успел цемент поступить на стройку, как тут же пришла телеграмма с требованием немедленного возврата ваго­нов, иначе штраф за каждый час простоя. И цифры того штрафа были умопомрачительные. Железный Генрих кинул клич: комсомольцы, вперед! Но комсомольцы - это так, для красного словца, вместе с ними работали и условно освобожденные и не условно заключенные. К самому руднику примыкал лагерь, и многие из комсо­мольцев жили тоже в лагерных бараках, в основном чер­норабочие - жилья на всех не хватало.

Три друга еще колебались: комсомольцы они или нет, бежать им на аврал или на этот раз сачкануть. Сомнения развеял сам Железный Генрих. Он с матом ввалился в их барак:

– Засранцы, мало того, что месяц по институтам про­хлаждались!

– Мы не прохлаждались, мы пахали, как лошади, добывая дипломы, - маленький и тоже взрывной Раби­нович, сжимая кулаки, грудь в грудь стоял перед исходя­щим на мат начальником стройки. И глаза у него были темные и пустые, как у Железного Генриха.

– Ты что, соплеменник?
– удивился последний.
– Диплом получил, так и драться со мной потянуло? Со­пляк, я тебя по стенке размажу!

Два Кагора - Говор и Карпович стали плечо к плечу с Рабиновичем.

– Ну, Аники-воины, ну, молодцы-засранцы, - нис­колько не удивился такому отпору Железный Генрих.
– А вот это видели?
– он похлопал себя по висящей на поясе портупее с наганом и сразу же подобрел и развесе­лился: - Ну, право дело, молодцы. Воспитал гвардию. Десять минут, чтобы выпить и закусить, обмыть дипло­мы. А я побежал шурудить дальше и писать приказ: с завтрашнего дня каждому по участку, на инженерную должность - достойны.

Со стороны Генриха это было похоже на покупку. И Германн, будь он один, ни за что не пошел бы на раз­грузку цемента. Он был, конечно, комсомольцем, но ежедневно общаясь и работая вместе с зеками, исподволь, сам не замечая того, матерел и потихоньку превращался в зека. Советского зека - комсомольца и патриота. Туф­ты, правда, не гнал, сам бил морды зекам, когда подлав­ливал их на туфте. А сачкануть в подходящее время, по­тянуть резину, подавить клопа считал своим святым долгом. И сейчас был повод и предлог сачкануть.

Но Рабинович с Карповичем переоделись и пошли на аврал. Германн нехотя потянулся следом за ними. За ком­панию, говорят, и цыган готов повеситься.

На аврале их разделили. Германн ушел на разгрузку вагонов, Карпович с Рабиновичем - на приемку уже выгруженного цемента. В огромный, несколько сот тонн складской бункер рвался и Германн, вместо Рабиновича. Работа считалась блатной, стой себе поплевывай и поти­хоньку греби поступающий сверху цемент. Рабинович немного уступал ему в силе и сложении, но был куда более вертким, подвижным. Это и определило выбор и судьбу каждого из них.

Германн так до конца и не понял, что там, в бункере, в их добровольном заключении, произошло. То ли они придремали после бессонной дорожной ночи, то ли были наказаны усердием и трудовым порывом авральщиков. Цемент в бункер поступал двумя потоками: по конвейе­ру и самотеком, с самосвалов, разгружающихся непос­редственно в люк бункера. Двумя потоками их могло и захлестнуть, присыпать и утопить в сыпучей, трясинно засасывающей массе. Как бы и что там ни случилось, смерть их была долгой и мучительной.

Поначалу никто из авральщиков тоже понять не мог, что случилось, пока не начал пробуксовывать конвейер и не задымился от перегрузки электродвигатель. Цемент перестал поступать в люк. Да и люка, собственно, уже не было видно, сплошная серая гора, навороченная транс­портером. Его догадались выключить лишь тогда, когда один за другим начали перегорать предохранители в пус­кателях. Выключили, но еще не осознали, что там, в бун­кере, живые люди, а осознав, в растерянности пытались вспомнить, кто же именно. И только после этого, и то не без помоши прибежавшего Германна, начали действовать. Но уже было поздно, давно поздно.

Случилось это на исходе дня. А добрались, откопали их на рассвете следующего дня. Германн и откопал, ни­кому не доверяя этой заботы. Хотя он был уверен, что они уже давно и окончательно мертвы, но боялся, что чужая неосторожная лопата может причинить им боль. Когда показались маленького размера резиновые сапоги, он понял, что это Рабинович. Германн отбросил лопату и начал разгребать цемент руками. Тут же обнажилась другая пара сапог, побольше - Карповича.

Они умерли в обнимку и молча, приняли смерть, креп­ко стиснув зубы, плотно сжав губы. И рот каждого из них был чист, только припудрен серой пылью, да по уголкам губ чуть темно сцементирован. А вот уши и нос были красно забетонированы полностью. Видимо, от­туда хлынула предсмертная, безвздошная кровь. Они ле­жали на серой цементной простыне, как среди весенне­го, умирающего уже, торосно навороченного льда, два великомученика, приговоренные к какому-то непонят­ному, чудовищному закланию, умершие в объятиях друг друга.

Их так и не смогли разъединить. И Германн, сжигая кагорные этикетки на их могильном холмике, словно вздувая огромную свечу, все время думал о том, что там среди них кого-то не хватает. Именно его не хватает. Кагор-то пили вместе, всегда на троих, а наказаны, горько опох­мелились только двое. А Бог любит троицу, и потому на Руси чаще всего делят на троих. А сейчас получилось по-рваному, разобщенно. Обделил его Бог, обнес чарой.

Порой он и вовсе забывался. Казалось, что этикетки от кагора струят на него винный дух, сказывалось, на­верное, присутствие в давно выпитом кагоре летучего запаха дыма. Он оглядывался, осматривался, как, поды­мая стакан, всегда вскидывал голову и смотрел на друзей. И сейчас его не покидало ощущение того, что они ря­дом, просто хохмят, прячутся от него. На кладбище, в пояс, местами выше крестов и обелисков поросшем тра­вой, было пустынно.