Бунт невостребованного праха

По бортовому радио объявили, что стоянка продлит­ся час. Пассажиров попросили покинуть самолет.

– О посадке сообщат дополнительно. Следите за объяв­лениями в аэропорту...

На душе Германна скребли кошки. Его уже тяготило присутствие рядом красивой попутчицы, вынужденность лететь с ней вместе и дальше. Он видел и понимал, что очень уж разные они люди, и если бы пришлось брать ее в жены, ни за что не взял бы. Потому он решил и по­рознь с ней покинуть самолет, порознь скоротать и час в аэрпорту. Но Надя неожиданно вцепилась с него, взяла за руку сразу же по выходе из самолета. Он обреченно подчинился ее руке.

– Что-то мы очень скорбно начали наше знакомство.

– Да, - скорее из необходимости, чтобы не выгля­деть совсем уж глупо, поддакнул он ей.
– Невесело...

– Ну вот и согласие приходит...

Она требовательно взглянула на него, подталкивая к продолжению фразы. А у него не было желания продол­жать. Зачем? Ведь еще каких-то пару часов и все останет­ся позади, все кончится и забудется. Он уже на земле, в промежуточном аэропорту, прощался с ней. Но Надю, по всему, это не устраивало.

– Вы все же будете разговаривать со мной?

– О чем?
– невольно поддался ей и улыбнулся Гер­манн.

– О чем-нибудь приятном.

– Но нету, нету у меня ничего приятного для вас... и для себя тоже.

– Почему и для себя тоже?

– Не знаю.

– Ну что же, спасибо и за это, - сказала Надя.
– Вы очень искренни и непосредственны. И за это вам все прощается. А я хочу, почему-то вот очень хочу, чтобы со мной сейчас говорили, чтобы кто-нибудь меня сейчас заговорил. Грустно, тоскливо. Пойдемте выпьем кофе.

С этого кофе все и началось. У буфетных стоек аэро­порта его продавали в плохо промытых зеленоватого от­тенка граненых стаканах. И сам кофе был зеленовато-се­рым, с плавающими в нем ошметками чего-то коричневого. И они долгое время дрейфовали от буфета к буфету, об­ходя навалом лежащие на полу баулы и чемоданы, пере­ступая через ноги устроившихся здесь же их владельцев, пока не подобрались к ресторану. У зелено семафорящей вывески остановились, посмотрели друг на друга, и уже Германн подхватил Надю под руку и повлек в зал.

В баре ресторана Германн, желая быть галантным, еще раз оконфузился. Надя потребовала двойную порцию черного кофе, то же самое, следуя ее примеру, заказал и Германн. Бармен, необыкновенно гибкий и подвижный парень, минуту-другую поколдовал у кофеварки, подал две чашки. Германн, глянув на содержимое их, возму­тился:

– Мы же заказывали черный, без молока.

Бармен, приняв деньги, уже отходил, но, услышав слова Германна, незамедлительно вернулся. И так посмотрел на него, что у Германна ухнуло и оборвалось сердце. Он почувствовал, что сморозил очередную глупость, а какую - не мог понять. Бармен обливал его чисто советским официантским презрением и одновременно участием и недоумением, с сочувствием при этом обращаясь взгля­дом к Наде:

– Это не молоко, паря, - назидательно процедил он сквозь зубы, - это пена.

Надя откровенно хохотала, слушая бармена и подми­гивая ему.

– Шли бы вы все к черту со своим черным кофеем, - наконец дошло и до Германна, что за глупость сморозил он.
– И ты тоже к черту, и...

– Ты просто прелесть, - Надя, чуть привстав на цыпоч­ки, вся выструнившись, закрыла ему губы кончиками уже отдающих ароматом кофе пальцев.
– Ну просто прелесть...

– Тогда можно, я ему врежу?
– моментально отошел Германн.

– Можно, - разрешила Надя, но тут же и запретила.

– Можно, но лучше не надо, хотя и надо. Он же офици­ант, обслуга.

– Ну тогда бутылку коньяка, паря, и побыстрее, - приказал Германн все еще наблюдавшему за ними офи­цианту.

– Бутылку - это ты зря, паря, разошелся, - сказала Надя.
– А вот по соточке я с тобой за компанию, пожа­луй, тоже дерябну.

Он не поверил ей. Надя пояснила:

– Никогда в жизни коньяка еще не пила.

– А что же ты до того пила?

– Спирт и вино. Но больше спирт, - невинно при­зналась Надя, - а коньяк как-то не выпадало.

– Тогда бутылку, и самого лучшего, отборного.

– Лучший у нас "Наполеон", французский, с нацен­кой, сто двадцать рублей...

– Заверните, - сказал Германн.

– Что?
– не понял бармен, на всякий случай отодви­гаясь от Германна.

– Он шутит, - успокоила бармена Надя.
– Два по сто "Наполеона".

– И лимончик сверху с сахарком, - все же вставил свои двадцать копеек Германн.

Коньяк "Наполеон" Германн пил тоже впервые. "Си­бирская язва" - пятидесятишестиградусная водка, осо­бенно если иметь в виду цену, куда приятнее и целитель­нее. Германн, хватив залпом свои сто граммов "Наполеона", еле отдышался.

– Не хмелите меня с утра, - посмеивалась над ним Надя, деланно помахивая ладонью у рта.

– Да, после "Наполеона" хочется говорить по-русски, - вторил ей Германн.- Только приятное, только приятное...

Но приятному разговору у них в тот день не суждено было состояться. Так уж распорядилась судьба. Вцепи­лась в них мертвой хваткой раскаленно прописанного свыше, где-то, видимо, сетуя и негодуя, что они все вре­мя ускользают от ее объятий, ломают, крушат предна­чертанное роком. И сейчас здесь, в баре ресторана, под коньяк и черный кофе все пошло, как предсказывал Гер­манн, опять же по-русски, поворотилось и обернулось чисто русским вопросом, неизбежным даже в присутствии милых дам. И сам "Наполеон" оказался бессилен, не смог им помочь, молодым, здоровым и даже слегка охмелен­ным.

– Кто же все-таки виноват?..

Виноват в данном случае был Германн, он все еще не мог отойти от своих самолетных воспоминаний о том, как погибли его друзья. И эта горькая память обостри­лась после выпитой стопки коньяка. Видимо, то же про­изошло и с Надей, потому что она тут же подхватила его вопрос, как теннисный шарик, и отбросила, швырнула его в лицо Германну, слегка только по-женски, как во­дится, переиначив:

– Как вы мне все надоели, таежные сибирские мужи­ки. Нет виноватых, нет. Как нет и вопроса, что делать. Сначала делать, за ценой не постоим, потом хоронить своих покойников. Потом ронять в рюмку скупые муж­ские слезы... Слушай, а ведь надо еще лететь. Надо торо­питься.

Но уже можно было расслабиться и никуда не торо­питься. Поезд ушел. То есть их самолет улетел.

– Вот тебе и кто виноват, - не без горечи констати­ровала этот факт Надя.
– Можешь два дня думать и раз­мышлять. Два полных дня в лучшем случае, если на сле­дующий рейс будут билеты.

Билеты на следующий рейс для них нашлись. И вооб­ще, если бы не взаимное отчуждение, два дня в ожида­нии их рейса прошли, словно в раю. Они не узнавали отечества, они не узнавали родного аэропорта, настоль­ко все были предупредительны с ними эти два долгих дня. Нашли места в гостинице, два отдельных люксовых но­мера, пожелай они, могли поселить и вместе, намекали. Но Германн с Надей наотрез отказались. И как оказалось впоследствии, зря. Зря украли у себя два дня, ибо по всем земным законам их уже не было на свете, не должно было быть. Их самолет, тот, на который они опоздали, разбился, подлетая к конечному пункту. И оба они вместе с нео­познанными останками других пассажиров были по­хоронены где-то во глубине безвестных сибирских руд. Но о своей смерти они узнали лишь по прибытии в род­ной город.