Бунт невостребованного праха

– Гляди ты, даже футбольная форма сохранилась... Я капитаном команды был. Вот бутсы остались...

С этими бутсами, словно они приклеились к его рукам и предназначены были для носки в руках, он вошел в избу. По всему, радости она ему не доставила. По крику и стону, вырвавшемуся у него, кажется, даже ударила.

В голову, в глаза ли приложилась так, что он заметался:

– Батькин шкаф поломали. За что они его, не понимаю. Он же своими руками его стругал.

Разломан был не только шкаф, поломано, перевернуто было в хате все, что можно было поломать и перевернуть.

– Охранялыцики наши и защитники, солдаты, - сказал водитель, заглянув в хату.
– Что казенному человеку надо? Напоили, накормили, - выпить. Горелку шукали.

– А машинку не тронули. Такую войну пережила. Мати наказывала: найди и привези. Это ж память... Это ж ее, мати, машинка. В земле была закопана. Справна. После войны всех нас кормила. А тут в чем были, в том и уехали. Все кинули-ринули, и машинку. А это ж "Зингер"... Привезу, вот обрадуется... Снова шить будет, внуков обшивать... Сегодня ведь одежды не напокупаешься...

Не только "Зингер" для матери уцелел в хате старого лесника. Обнаружилось там и такое, что могло порадовать и мужиков, что искали и не нашли солдаты. Неизвестно, по какой причине, но солдаты не нашли лаза в подпол. То ли не углядели, то ли поторопились вспороть мешки с житом, что лежали в углу хаты и засыпали тем житом лаз, в погреб проникнуть им не удалось.

Водитель достал из погреба несколько банок с вареньем.

– Ставь назад, - сказали ему.
– Пластмассовые крышки, грязное будет. Что там, больше ничего нет?

– Есть, березовый сок...

– Сколько градусов?

– Два литра. И крышка тоже пластмассовая...

– Если сок настоящий, он в любой посуде не испортится...

"Сок" оказался настоящим. На всякий случай его проверили или скорее сделали вид, что проверяют, дозиметром. Поскольку проверить все равно было невозможно. Дозиметр зашкаливало. Машины у водителей были оборудованы, нашлись и посуда, и хлеб, и сало. А на родительских грядках уже набирал стрелку лук, сочный и лопухово широкий.

– Ну, за что? За здравие или за упокой? Решили, что за здравие и за упокой одновременно. Но чокаться не стали. И как положено на поминках, отлили по капле на землю, под войлочную вишенку, возле которой расположились. Вскинули вверх стаканы. Вскинули вверх, в небо, головы. И глаза туда же, будто отказывались видеть перед собой это убогое селище и эту убогую землю. Самого Бога желали видеть. И с Богом! До дна, чтобы не было слез.

Вот тут как раз и появилась пчела. Загудела сначала над ухом одного, потом другого, зло, жестко, будто не приемля самогонного духа. Выбрала самого нелюбого или, наоборот, понравившегося ей автора проекта. Литая, как пуля, закружила перед глазами, когда он опять перевел их на землю. Когда опять перед его взором был убогий двор, рассохшаяся, брошенная посредине его лодка. Укор и боль. Немой плач и крик из выбитых окон хаты, сгроможденных у сарая пустых ульев.

– Пчела, - сказали все разом и даже не пившие самогонки, не обращавшиеся к Богу водители. Сказали, будто перед ними был сам Бог в образе пчелы. И автор, инстинктивно вскинувший уже руку, чтобы отогнать пчелу, опустил ту нетерпеливую свою руку.

Пчела заходила перед глазами скоком вверх-вниз и кругом, как ходит зрачок человеческого глаза. А может, в самом деле это так ходил зрачок, стремясь выморгнуть что-то попавшее вдруг в глаз. Но из глаза ничего не вымаргивалось, и пчела не покидала его и не меняла полета. Он отошел в сторону, чтобы никто не видел его моргающих глаз. Пчела последовала за ним. А вскоре к ней прибился еще и мотылек. И они, похоже, начали сражаться меж собой. И казалось, что и пчелой, и мотыльком кто-то невидимо управлял. Они словно были привязаны к какой-то невидимой нити. И кто-то беспрестанно дергал ту нитку, натягивал, когда мотылек слепнем лез человеку в глаза. А глаза у человека были сомкнуты, и он не ведал танцев мотылька и пчелы, но все время ощущал их присутствие, жужжание и шорох их крыльев, закрывал глаза, ему казалось, от людей, только от людей.

Но все же, наверное, кто-то увидел его глаза. Может, давно все увидели. Тоже деликатно отошли, пошли к сараю. А там, словно дожидалась их, стояла прислоненная к стене сарая, заржавевшая уже коса. И как только что про пчелу, они все разом выдохнули вдруг:

– Смотри ты, коса... Дед косу оставил...

– Это коса не дедушки, а скорее бабушки...
– Дед хату оставил, - это уже кто-то один, может, внук.

– Дед хату покинул, пошел воевать. Гренада, Гренада... еж твою мать...
– московский журналист.

– Хлопцы, а двор же весь зарос. Глядите, весь в полыни. Все вокруг в полыни.
– Хозяин района.

– То не полынь, чернобыл, - поправили его.

– Все равно, все заросло. Чернобыль. Чернобыль кругом. Ко мне, Федя.

И пошла коса по кругу. Коса, некогда краса. А сейчас что колун. Косовище без держака, без лучка. Сгнила, наверное, лопнула перевязь его, и лучок упал, затерялся в присарайном хламе. Носик, съеденный ржавчиной, надломился, упал на первом же взмахе. Но косец не обратил на это внимания, продолжал косить и косил молодецки. Были в нем и сила, и удаль. Косил и покрикивал: - Вот так, вот так. Бей гадов, руби гадов! Чернобылю конец! Чернобылю конец!

И все, кто был там, кроме автора, шли за ним следом и повторяли вслед за ним:

– Конец, конец!
– И рвали из рук косу.
– Хватит, остановись, оставь и нам немного.

– Не подходи, не подходи!
– гудел он в ответ.
– Ноги, хлопцы, ноги, пятки подрежу, девки любить не будут.

После него косою завладел председатель колхоза, широко расставил ноги, вольно размахнулся:

– Душа крестьянская простору просит.
– И пошел. Сначала не очень уверенно, что тут же было откомментировано:

– Сачок.

Но, немного погодя, слова эти пришлось взять назад:

– Не, добро косить. На пятерку. Я так не смогу. Я на силу беру.

– Земляк, земеля!
– шумнули стоящему ото всех в стороне автору.
– Иди к нам! Покажи и ты нам, как умеешь.

Но он пошел совсем в другую сторону. Прочь от этого двора. Где-то здесь, в этой деревне, был и его дом. Дом, в котором он родился. Но он не помнил его. А хотелось найти тот дом. Положить руку на стену его, упереться лбом в стену и замереть.

Дом появился перед ним как из сказки, будто из сна выплыл. Он не был уверен, что это именно его дом. Но если он пришел к нему, значит, его. Он сел на скамейку, и тут вновь перед ним появилась пчела. Та ли самая, со двора водителя, или из его уже двора, именно его ждавшая, он не знал, пчела и пчела, как литая пуля. Он потянулся к ней рукой, совсем не для того, чтобы отогнать, скорее погладить. Пчела отлетела чуть в сторону. И он заплакал. Понял, что сегодня, придя к родительскому дому, он не обрел его, а потерял. Потерял навсегда. Сегодня он стал нищим. Беднее самого последнего нищего. Настолько беднее, что и представить себе невозможно. У самого-самого нищего есть все же родина, есть земля, на которую он может прилечь вживе и ляжет, уходя в нее мертвым. У него отняли и это. Отняли то, чего невозможно отнять даже у зверя, козявки и жабы. Травинку, хвойную иголку, и ту вырвали изо рта. Ничего у него нет и никогда не будет.