Бунт невостребованного праха

Кроме огурцов старик занялся еще и садом. Несколько плодовых деревьев осталось от прежних хозяев. Но они уже были стары и больны и принадлежали больше мышам, муравьям, мошкам да мухам, что денно и нощно рылись и роились над ними, уничтожая остатки корней и еще в цвете будущую завязь плодов. Обходя окрестные поля с останками еще столыпинских хуторов, в уже советское время стянутых в единое коллективное хозяйсто, в одну деревню, старик обнаружил непонятным образом не истребленные временем яблони, груши. Не совсем одичавшие. Оказывается, породу, если она есть, и в дереве не так-то просто убить. Почти век, столетия одичании не лишили окончательно деревьев памяти, вкуса того первого плода, которыми они разрешились по молодости. И что удивительнее всею, тот первый культурный плод, аромат, запах был в полной мере сохранен, особенно яблонями, в третьем или четвертом поколении. Груши оказались нестойкими, почти все они давно уже, похоже, утратили отцовское и материнское, родительское начало и разрушились, переродились в нечто маленькое, зеленушное и донельзя кислое. А яблони вопреки всем законам природы отстояли свое первородство, благородство своего происхождения. Даже самые молодые из них, впервые зацветшие, впервые давшие плод, по вкусу больше были садовыми, нежели дичками. Хотя справедливости ради надо сказать, что было в них одновременно и то, и другое: лесная терпкость дикого яблока, размер и аромат урожденных белых антоновок, розовых штрифелей. И это при всем том, что судьба уготовила им долю незавидную. Почти все они росли хуже, чем уготовано расти сорной траве. И было непонятно, то ли они сами избрали такую долю, чтобы самосохраниться, то ли о них кто-то специально позаботился, опять же с целью сохранения и продолжения их рода, загнав в такие дикие и густые заросли лозы с хитросплетениями хмеля, что узреть их было почти невозможно.

Старик узрел. И над тремя яблонями трудился почти неделю. Они уже плодоносили, и старик определил их возраст как пять-шесть лет. Первая яблоня была похожа на почти изведенную на Беларуси наливную белую антоновку. Антоновку, при поспевании которой внутри видны семечки. Сейчас эти семечки, конечно, не просвечивались, хотя само по себе яблоко было белотелым. Вторая яблоня смахивала плодом на благородный штрифель, но и вдвое меньше. Меньше, внутри розово. И необыкновенно запашисто. Сортность третьей яблони старик определить не смог. Размером яблок она больше походила на дичку - та же отвращающая зеленушная кислость от одного только взгляда скулы уже набок. Но это оказалось всего лишь умелой маскировкой. На вкус плоды были до приторности сладкими. Старик таких яблок не любил, взялся выкапывать ее только за компанию с двумя другими. Втайне про себя радуясь тому, что Бог послал ему эти три уже взрослых дерева. Кто знает, успеет ли он найти и вырастить, довести до плодоношения белую антоновку, отпущено ли ему столько веку. И он трудился, выкорчевывая, высекая из диких зарослей лозы, хмеля, мелкой осинниковой, калиновой поросли, не жалея пролитого пота, а пару раз поранившись топором до крови. Отступив на полметра по диаметру от каждого деревца, орудуя саперной лопаткой, топором и ножом, он последовательно обрубал и извлекал корни всех пусторастущих кустов, доверяя больше собственным пальцам, чем режущему и колющему инструменту. По истечении недели этот тяжелый труд был закончен. Яблони при всем их стремлении сохранить верность породе, были все же дикими и имели стержневой корень. Он оставил в сохранности каждому дереву больше метра их главного корня, твердо веря и зная, что этим уже безусловно сохраняет им и жизнь.

Среди кустов, зарослей лозы он сделал просеки метра на три, продвинув каждую вперед, по высоте яблонь, обкопанных со всех сторон, но все еще в полный рост стоящих яблонь. Закончив с просеками, аккуратно, упираясь в ствол деревцев руками и плечом, обрушил все три яблони на просеку, корнями - в сторону прогала, поля, чтобы, вытаскивая, не повредить крону. А крона у яблонь, несмотря на дикость произрастания, почти тюремное заключение в зарослях лозы, была сформирована на удивление умело и точно. И он молил Бога, чтобы сохранились все ее ветви. Это ему удалось, и он был рад, что в руках еще есть сила, что деревца легли на землю, как он того и хотел, только вполголоса вскрикнули, расставаясь с диким, глубоко ушедшим в землю стержневым корнем. При этом он тоже вскрикнул, хотя знал, что жалеть нечего, стержневой корень в выкопанной им просторной яме зарубцуется, разрастется и станет подобен кроне дерева. Дерева уже окультуренного.

Старик пометил крестиками южную сторону лежащих на земле яблонь, чтобы так же строго относительно солнца и высадить их в своем саду. Сел на краю самой большой выкопанной им ямы, достал сигареты и закурил. Курил, а носком сапога, а потом и руками принялся ковырять взрыхленную землю у обломка стержневого корня, как будто что-то искал, искал и знал что. Но ничего не находил. Земля была на удивление мягкой, словно ее кто-то каждый год изнутри, из глуби специально рыхлил и обрабатывал. И это очень походило на правду, потому что там, где он добрался до тверди, дальше вглубь уходили многоточечные норы. Это работали земляные черви-выползки. Он знал их норы, только не думал, что они могут так глубоко уходить в землю.

Перекурив, старик обнял, словно ребенка, первую яблоню, стараясь сохранить всю одерненную и замшелую, приставшую к стволу землю, чтобы так, с родной землей и посадить ее на своем участке. Приствольной и корневой земли было пуда под три, немало весила и сама яблоня. Но он справился, вынес ее из зарослей на чистое. Вынес и следующую яблоню, хотя и с трудом. Это была антоновка, невысокая, но на три ствола. И он прикинул, что один из них кривоват и староват, его придется обрезать. Но оставил эту работу на потом, силы вытащить антоновку из зарослей целиком достало. А вот с последней непонятной породы яблоней справиться не мог. Она была постарше двух первых и какая-то очень гордая - высокая и гонкая, и земли на ее корнях было побольше, чем на двух яблонях вместе взятых.

Старик затосковал, глядя на это оброненное среди лозняка дерево, не пытаясь даже поднимать его. Взял лопату, пару раз ковырнул землю у корней дерева. И отбросил лопату в сторону. Стало жалко и осыпающейся земли, и оголившихся корней. Он стоял возле лежащей на земле яблони, ковырял, стряхивал с ее корней почву пальцами, ладонями и не знал, на что отважиться, как услыхал стук колес невесть откуда взявшейся, проезжавшей мимо телеги. Старик выскочил на поле и остановил ее. Возчик был ему незнаком и на удивление росл, могуч. Старик, глядя на него, не мог поверить своим глазам, думал, что такие здоровяки уже перевелись на земле. Он попросил возчика помочь ему закинуть на телегу два выволоченных им дерева и вынести из лесу третье.

Вдвоем они отправились к этому третьему дереву. Старик засуетился, не зная, где ему ловчее ухватиться. Возчик лениво поднял руку и отодвинул его в сторону. Без натуги вскинул яблоню на плечо и понес к телеге. И, казалось, мог бы нести так до самой деревни, потому что лошадь, не дожидаясь его, двинулась по полю в сторону дороги. Возчик без труда догнал телегу и уложил на нее яблоню.

Старуха сначала по достоинству оценила героический труд старика. Ей не хотелось омрачать его детскую радость и восторг, и она более полугола до первого цвета и плодоношения яблонь подхваливала его. Но попробовав осенью выспевших яблок, сморщилась и вынесла приговор:

– Дички. Надо вырубать,

– Какие ж дички?
– хотя и слабо, но все же запротестовал старик.
– Разве сладкие дички бывают? Разве дички бывают такие большие? Где ты видела розовые внутри дички?

Старуха оставалась неумолимой.

– Дички. Надо вырубать.

Старик знал свою старуху и был уверен, что она так и поступит. Дождется, когда он уйдет из дому, и пустит под топор все три яблони. И весь следующий год не спускал со старухи глаз. Осенью задумал пересадить яблони еще раз. Слышал - три пересадки полностью возвращают дереву его былую породу - это как поколения окультуренного английского газона. Но нахлынувшие по осени хлопоты с землей, заготовкой дров, подготовкой жилья к зиме помешали старику осуществить задуманное. Яблони остались на прежнем месте. То же произошло и на следующий год, если не считать, что старуха немного успокоилась, свыклась с растущими у нее под хатой, как она говорила, дичками. А у старика обнаружилось новое дело, и очень большое, всепоглощающее. Правда, за этим делом он все же приметил или ему показалось, что приметил: во второй год все три яблони дали куда большие яблоки, чем это было первым летом.

– С кулак, - настаивал дед.

– Детский, - охолаживала его баба.

Как бы там ни было, но яблони уцелели и ушли на зимовку в третий раз. И в третий раз по весне зацвели и заплодоносили. И диво, изо всех див самое великое. Белая антоновка уродилась как нигде и ни у кого не только в Лунино, но во всех окрестных селениях от Пинска до Турова. Яблоки были с детскую русую голову со светящимися внутри коричневыми семечками. Штрифель как и положено штрифелю. А яблоня неопознанной породы дала такой же неопознанного сорта плод. Крупный и сладкий. Все соседи приходили пробовать и не могли распознать, что это за яблоко. Пока не припожаловал самый старый житель деревни, такой старый, что и волос у него уже не было. И он ровно три часа грыз, сосал и перекатывал во рту яблоко и только после этого опознал его: - Каштеля, - прошамкал он.
– Каштеля. При панах еще родил, а потом извелся. Может, снова возродился. Пански яблык.

Старик-хозяин принял происшедшее с его яблонями как должное. С ним в последнее время стало происходить нечто подобное тому, что произошло с его привезенными из леса яблонями. Он тоже начал восстанавливаться, то ли неосознанно впадать, то ли вполне сознательно убегать в прошлое, в детство. В сарае среди отжившего хлама, старых саней, на которых ввиду отсутствия настоящих зим было некуда выезжать, источенных, побитых короедом и жучком-шашелем пряслиц, льнотерок, растресканных ступ и ночевок он обнаружил старинный гончарный круг, вполне годный к производству гладышей, крынок и горшков, старик бился над ним всю весну и часть лета, но ближе к осени под яблочный спас запустил его и изготовил для своей старухи первую партию гладышей. Не очень приглядных внешне. Дед Гаврила за такие гладыши поотбивал бы ему руки. Но все равно это были гладыши, хотя старуха и отказалась признать их таковыми.

– Страх господень, - сказала она.

– Гладыши, - настаивал он на своем.

Сошлись на том, что это все же что-то к чему-то пригодное, и вполне возможно, в будущем, когда перестанут платить пенсии, достойное внимания ввиду устанавливающихся и в деревне рыночных отношений, если дед, конечно, не застрянет на достигнутом, а будет совершенствоваться. Но пусть зарубит себе на носу: только потому, что появилась посуда под молоко, корову она заводить все равно не будет.

Старик в гончарном производстве совершенствовался. И это не стоило ему никаких трудов. Его отец, дед Гаврила, был гончаром высокого класса, вполне могло случиться, что таких бы высот достиг и он, но это его ремесло в свое время оказалось невостребованным и даже слегка презираемым. Сейчас же все возвращалось на круги своя, круги гончарные. И потому как некогда человек был сотворен из глины, старик по всему Турово-Пинскому княжеству, в Достоево, Лунине и Лунинце искал глину, пригодную для творения своего вновь обретенного мастерства. И в конце концов он нашел такую глину - прах далеких тысячелетий, которой не знали не только здесь, но и нигде в мире. Глину, пригодную для любой емкости и любого продукта. За секретом той глины, ее местонахождением шли многие, но он никому при жизни так и не открылся, как и всякий мастер, хранил свой секрет.