Бунт при Бетельгейзе

— Администрация колонии не имеет права принуждать заключенных работать, — проблеял из задних рядов Рувим Бреерман, имеющий кличку Фраерман. — Согласно пролонгированным договоренностям Женевской конвенции две тысячи двадцать второго года.

— Грамотный? — нахмурился Мюллер. — Два шага вперед! Фамилия?

Рувим представился.

— Десять суток карцера Бреерману, — объявил начальник колонии. — Проверить его связи в колонии, подозреваю мусонский заговор!

По рядам заключенных пошел ропот. Но от Бреермана отшатнулись, будто от чумного.

— Я не нарушал режим! — попытался возразить Бреерман.

Удар электрошоковой дубинкой прервал его излияния.

— Все за кирки и лопаты! — объявил Мюллер. — Самые смышленые получат отбойные молотки! Вперед, отребье! Я научу вас свободу любить!

Увидеть родной изолятор им довелось только поздней ночью, когда завершился каторжный труд. Цитрус ввалился в камеру, придерживаясь за решетку, прошаркал к своей койке и бессильно упал на нее. Целый день он толкал тачку с рудой. Временами ему начинало казаться, что он вот-вот упадет от усталости, но потом откуда-то появлялись силы, и он продолжал толкать по слабо освещенному тоннелю ненавистную тачку. Дылде тоже пришлось несладко. Сначала он махал обычной киркой, но умудрился ее сломать. Тогда ему выдали кирку с железной рукоятью — старого образца, тяжелее обычной в несколько раз. Дылда попытался спорить, но получил несколько ударов дубинками и понял, что лучше молчать. К счастью, охранник забыл о том, что назначил Дылде трое суток карцера — слишком многие заключенные получили в течение рабочего дня сроки побольше…

И это было только началом. Их подняли ни свет ни заря после четырехчасового перерыва на сон и погнали на работу.

— А пожрать не дадут?! — поразился Дылда.

— Не знаю, — пробормотал Цитрус.

Следующие дни стали для них одним большим кошмаром. Настоящей каторгой.

Порядки, введенные на астероиде 1313 новым начальником колонии, поразили даже видавших виды косков. За малейший проступок каторжников жестоко били. На ночь сажали в холодный карцер, где ощущался острый недостаток кислорода, а днем гнали на работу наравне со всеми. Мюллер ввел телесные наказания — в частности, публичную порку.

Профсоюз косков, представители которого попытались возмущаться произволом властей, замолчал, казалось, навсегда. Разговор с активистами у Мюллера получился жесткий и очень короткий.

— Какой-такой профсоюз? — поинтересовался он. В течение одного дня были выявлены и схвачены все члены тюремного профсоюза. Всех их начальник колонии поставил на самые тяжелые работы. И сообщил им с садистской улыбкой, что если к концу месяца кто-то из них останется в живых и будет открывать рот, он его пристрелит лично.

— Правда, чудеса случаются редко, — сообщил Мюллер и погладил кобуру на боку. — Так что мой пистоль останется здесь.

Всюду ему мерещился мусонский заговор. Стало очевидно, что новый начальник имеет зуб на организацию мусонов. Он поручил своим людям немедленно выявить, кто еще из косков имеет какое-либо отношение к мусонам. Требовал немедленных результатов.

Начальники бараков вызывали к себе стукачей, чтобы те назвали им мусонских прихвостней. Стукачи пожимали плечами. С мусонами был связан только профсоюз косков. Остальные общались с ними постольку-поскольку. Вот доктор Кондратьев — тот да, действительно как-то связан с мусонами. Но доктор — не заключенный, а представитель администрации колонии.

В тот же день Мюллер навестил доктора Кондратьева. От предложенных печенья и пряников решительно отказался. Они имели длинную дискуссию за закрытыми дверями. Поговаривали, что крик стоял несусветный, потом якобы послышался звук оплеухи. Красный от гнева Мюллер выскочил из кабинета доктора и прорычал:

— Этот подлец вылетает сегодня же. Передайте стереограмму. Пусть пришлют другого врача. Лучше всего уроженца Дойчлэнда. Они надежнее.

Узнав, что Кондратьева выслали с астероида, Цитрус всерьез озадачился. Кто же теперь будет крышевать его бизнес? Впрочем, о бизнесе с недавних пор и речи не было. Подпольная лотерея, в которую втянуты были все бараки, как-то сама собой сошла на нет. Да и о какой лотерее может идти речь, если коски трудятся дни напролет, а ночью буквально валятся от усталости? Тут уже не до игр. Лишь бы выжить.

Свободная торговля также почти прекратилась. Еще можно было прикупить по случаю кусок хлеба и вареной колбасы, но цены взлетели в заоблачные выси. А кормить стали намного хуже. Мюллер словно специально делал всё, чтобы превратить заключенных в живые скелеты, уморить их голодом и непосильным трудом.

Финансовые запасы Цитруса таяли день ото дня. В основном, деньги прожирал Дылда. Есть он хотел постоянно. А стоило отказать ему, великан становился неуправляемым, начинал плакать и причитать:

— Ну, пожалуйста, Эдик, давай купим колбаски. Умоляю тебя, Эдичек, родной!

Ситуация на астероиде всё накалялась, становилась взрывоопасной. Озлобленные от голода каторжники вели себя всё агрессивнее и агрессивнее. Нередко случались драки с охранниками. Все они кончались карцером, но парочку заключенных в назидание другим попросту пристрелили — «при попытке к бегству».

«Этот Мюллер никогда не управлял колонией, — размышлял Цитрус, толкая тачку, — сидел себе в министерстве юстиции, протирал штаны. Наводит тут свои порядки, не знает, к чему это может привести».

Оставалось надеяться, что Мюллер опомнится и перейдет к более мягкой политике.

«Чудо, что он еще не додумался до изъятия средств, — думал Эдик. — А то ведь, если захочет узнать, кто из заключенных на астероиде жил лучше всех остальных, стукачи разом покажут на меня. У кого махровый халат и сигары, кто пил коньяк и шампанское по утрам, закусывая ананасами, и кто даже сейчас, в период всеобщего голода и холода, жует втихомолку консервированную вареную колбасу и краковские сосиски?»

Кондратьев перед вылетом передал записку. «Будет бунт, помяни мои слова. Если вдруг останешься в живых, прилетай на Луну Венеры». Записку требовалось немедленно уничтожить. Цитрус воровато огляделся — не смотрят ли на него охранники — скомкал записку и поспешно проглотил. Хорошо, что доктор писал ее на мягкой бумаге…

Короткий блаженный миг отдыха. Тачка уже на месте. Можно прислониться к стене и просто ждать, пока другие насыпают ее доверху.

— Слышишь, Рука, — обратился к нему небритый незнакомый коск, — меня Стира звать. Завтра будем охрану резать. Ты с нами, или как?

— Я?! — испугался Эдик.

— Ты, ты… Кто ж еще? Тебя сам Седой рекомендовал. Сказал, надежный человечек. Ну что встал, как истукан? Седой сказал, что в восточном забое коски нашли оружейный склад. Смекаешь, что к чему? Сможешь со своими тут побалакать… А ночью получите стволы. Понял?

— Хо-хорошо, — Цитрус снова стал заикаться. — Сегодня ночью?

— Нет, вчера. Сегодня, конечно.

— С-сделаю.

— Ну, давай, паря… Всё, полная! — выкрикнул он громко, так чтобы слышал маячащий неподалеку охранник.

И Эдик потащил тачку, стремительно соображая как бы получше организовать раздачу оружия среди тех, кто живет в третьем бараке.

«А вдруг донесут, — испугался он, — меня ж тогда расстреляют. А если ничего не сделать, — одернул он себя, — то сдохнешь от работы. Молодец Седой. Вон как всё организовал. Но склад оружия в восточном забое? Откуда он здесь?»