Бурсак в седле

От конторы генерала до русского консульства — рукой подать. Через десять минут охранный взвод — лучший в вооруженных силах провинции — окружил здание консульства. Бао Гуй Цинь, звякая серебряными шпорами, прошел в кабинет Братцова. Тому нездоровилось — простудился на свежем сунгарском ветру, — но находился на месте.

Увидев вошедшего в кабинет генерала, консул встал.

— Что случилось, генерал?

— Случилось, консул, — ответил тот в тон, — мы вынуждены обыскать все помещения консульства. Особенно те, где были какие-то переделки.

Братцов сразу не понял, к чему это приведет. В протестующем жесте он выставил перед собой обе ладони:

— Полноте, генерал! Уже добрые полсотни раз обыскивали…

— Я настаиваю, — нахмурил брови Бао Гуй Цинь, сделал знак жандармам, которые, как и солдаты, сопровождали его. — Начинайте!

Жандармы рассыпались по комнатам консульства — им важно было одновременно занять все помещения, чтобы Калмыков не имел возможности перейти с одного места на другое.

Потайную выгородку нашли быстро — чутье собачье имели, — и вскоре выволокли Калмыкова наружу.

— Ироды, дайте хоть сапоги на ноги надеть, — рычал тот, отбиваясь от насевших на него жандармов.

Сапоги атаману дали надеть, но не более того. Старший жандармского отряда не отходил от атамана ни на шаг, держал его за рукав.

Генерал Бой Гуй Цинь был доволен. Было слышно, как в консульском саду кричат птицы.

— Ну, что на это скажете, господин консул? — спросил Бао Гуй Цинь.

— Ничего, — спокойно ответил Братцев. Голос его был ровным и тихим, словно бы действительно ничего не произошло, хотя в глазах промелькнуло беспокойство. Промелькнуло и исчезло.

Генерал понимающе улыбнулся.

— Не огорчайтесь, господин консул — сказал он, — шансов укрывать Калмыкова дальше у вас почти не было.

***

Единственная вечерняя газета Гирина вышла с сообщением, что в здании русского консульства пойман важный государственный преступник Калмыков. В той заметке имелась строчка, которая повергла пойманного беглеца в уныние. «Скорее всего, по требованию советских властей Калмыков буден интернирован в Россию».

На этот раз атамана посадили в худшую камеру, какая имелась в здешней тюрьме: кроме клопов, в камере водились огромные, в полкулака величиной тараканы и жили три шустрые усатые крысы. Первый раз в жизни атаман поймал себя на том, что кого-то боится… Он боялся крыс: ведь эти твари могут сожрать человека живьем.

Ночью атаман гонял крыс развалившимся сапогом, но крысы оказались ловчее человека — сколько он ни пробовал попасть в какую-нибудь из них — ни в одну не попал, раздосадованно ругался: слишком уж ловкими и верткими были эти твари…

Держали Калмыкова на хлебе и воде, относились к нему пренебрежительно. В конце концов атаман почувствовал, что его начали покидать силы. Он свалился на топчан и заплакал.

***

Аня Помазкова тоже находилась в Гирине — проживала в комнате, которую ей предоставил агент хабаровского чека Бромберг — представительный, роскошно одевавшийся господин средних лет, с блестящими, цвета конопляного масла усами — Бромберг ухаживал за усами особенно тщательно, считался модным кавалером среди русских дам, проживавших в этом городе.

Связи Бромберг имел большие, в том числе и в жандармском управлении, и в администрации тюрьмы и в канцелярии самого Бао Гуй Циня.

Душным вечером первого сентября Бромберг пришел в Ане на квартиру, обмахнулся газетой:

— Жарко как! И солнце уже зашло, нет его, а припекает, как на печке.

Бромберг был наряжен в шелковую рубаху с коротким рукавами и легкие, сшитые из тонкого, хорошо выделанного хлопка брюки.

Аня молча смотрела на агента, ждала, когда он перейдет к делу — не ради же трех пустяковых фраз он заявился к ней… Бромберг вновь обмахнулся газетой:

— А вы как переносите жару, Аня, хорошо или плохо?

— Нормально.

Бромберг покашлял в кулак: хотя и была эта девушка нелюдима, но очень ему понравилась.

Не хотите ли побывать в каком-нибудь местном ресторане? — спросил он. — В «Дыхании ветра над цветами лотосов», например, или в «Призывном крике молодой речной утки»?

— Нет!

— Неужели вам неохота выйти из дома, немного размяться, развлечься?

— Без дела — неохота.

— Дело, дело… — Бромберг рассмеялся с неожиданной печалью. — Так и жизнь пройдет — в думах о деле.

— Пусть, — равнодушно произнесла Аня.

— Ну что ж, давайте о деле, — сказал Бромберг. Печальные нотки исчезли из его голоса. — У меня есть сведения, что Калмыкова собираются перевести из Гирина в другой город.

— Куда именно?

— Этого я не знаю. Может быть, даже в Пекин. Известно одно — его под конвоем поведут из тюрьмы на вокзал.

— Интересно, интересно, — задумчиво произнесла Аня.

— Понятно одно — народу поглазеть на это сборище соберется много — не каждый ведь день по улицам Гирина водят русских генералов. Тут его и можно будет… — Бромберг звучно хлопнул газетой по крышке стола, словно бы расплющил муху, закончил с победной улыбкой: — атаковать.

— Когда это должно произойти?

— Дату я сообщу дополнительно.

***

Атамана били каждый день — китайцы умели это делать мастерски, — в камеру он возвращался с заплаканными от истязаний глазами и разбитыми губами. Долго лежал на деревянном жестком топчане, стонал, приходя в себя.

Вопрос, который интересовал его мучителей, был один, уже знакомый: куда он спрятал хабаровское золото? Вместо ответа Калмыков всякий раз выставлял вперед собой фигу и в следующий миг получал удар кулаком по лицу: вид фиги китайцев бесил. Калмыков сплевывал кровь на пол и, с трудом шевеля разбитыми губами, произносил едва слышно:

— Давайте следующий вопрос, господа хорошие!

Следовал еще один вопрос, также про хабаровское золото, и атаман вновь складывал пальцы в хорошо знакомую неприличную фигу, через несколько секунд он опять оказывался на полу с разбитым ртом.

Процедура повторялась изо дня в день — каждый раз одно и то же. Калмыков ощущал, что силы его тают, внутри все спекается, покрывается болезненными струпьями, еще немного — и он превратится в сплошной комок боли, осталось совсем немного — край, за которым находится бездна, совсем рядом. Он стонал, облизывал прокушенным языком губы и забывался. В забытьи он оказывался в сияющем, подрагивающем невесть от чего, переливающемся пространстве, видел самого себя, невысоконького, в шелковой рясе, перепоясанной кожаным ремнем, и ощущал, что его захлестывает плач, тело дергается от рыданий; сопротивляясь этому плачу, он плыл куда-то по воздуху; цепляясь руками за сучья деревьев, нырял вниз, к земле, но его подхватывал невидимый поток, не давал опуститься, и Калмыков вновь поднимался к облакам, надорванно сипел — в нем словно бы что-то надламывалось, рвалось; высота вызывала испуг, он давил этот испуг в себе и опять плыл, плыл по пространству, пытался приземлиться, но это у него не получалось.

И, тем не менее, просыпался он воспрянувшим духом, отдохнувшим, с болячками, которые за несколько часов успевали засохнуть, и ожидал, когда его снова поволокут на допрос и все повторится опять… Сдаваться атаман не собирался, но, тем не менее, силы его продолжали таять, он слабел на глазах.

***

Через день Бромберг вновь появился у Ани Помазковой. В синих Аниных глазах зажглись злые блестки:

— Что-то вы зачастили ко мне, товарищ Бромберг! Соседи могут подумать невесть что…