Бурсак в седле

Бромберг на Анину колючесть даже не обратил внимания, произнес задыхаясь, словно бы после долгого бега:

— Третьего сентября Калмыков будет по этапу выведен из Гиринской тюрьмы.

— Третьего сентября — это пятница, — проговорила Аня быстро, лицо у нее обрадованно просветлело: на этот раз атаман не должен уйти…

— Пятница, — подтвердил Бромберг, — надо устроить так, чтобы пятница эта оказалась для душителя Дальнего Востока черной.

— Постараемся, товарищ Бромберг.

— Готовьтесь, товарищ Аня, — Бромберг высокомерно вскинул голову. — Я тоже буду готовиться.

***

Атамана вели к вокзалу под усиленным конвоем — несколько солдат с винтовками наперевес и жандармский офицер с обнаженным маузером в руке и таким злобным выражением на лице, что какая-то собака, неосторожно высунувшая голову из-под забора, тут же поспешила втиснуться обратно.

Народа на тротуар вывалило видимо-невидимо.

Калмыков шел тяжело, прихрамывая и оступаясь на выбоинах, шаг его был медленный, и со стороны было хорошо видно, какого напряжения стоит ему поход на железнодорожный вокзал. Солнце било атаману прямо в глаза, он жмурился, мучительно кашлял, хватался руками за грудь — было заметно, что он сильно болен.

На ногах у атамана красовались разбитые дырявые сапоги — новую обувь китайцы ему так и не купили… да, собственно, атаман уже и не просил; в его потухших глазах ничего, кроме равнодушия да сочувствия к самому себе, не было.

Там, где люди покидали тротуар и вступали на мостовую, образуя живые языки, из конвоя вперед выскакивал шустрый солдатик с крохотными светлыми глазами и, выставив перед собой винтовку с плоским штыком, загонял людей обратно. Он очень старался, этот шустрый солдатик…

Офицер, командовавший конвоем, иногда что-то выкрикивал; голос его был возбужденным, гортанным, враждебным; Калмыков на ходу тряс головой, выбивал застрявший в ушах звук и равнодушно ковылял дальше.

Неожиданно он увидел перед собой представительного, хорошо одетого господина с ухоженным лицом и блестящими от масла, тщательно расчесанными черными усами. Лицо этого господина странным образом увеличилось, заняло едва ли не все пространство перед атаманом, и Калмыков, вовремя сообразив, что это означает, сделал поспешный шаг в сторону, потом сделал еще два широких шага — действовал он интуитивно, тело само подсказывало ему, как надо поступать.

Черноусый господин выдернул из кармана дорогого пиджака небольшой револьвер — дамская модель, — и выстрелил в атамана.

Пуля пролетела у Калмыкова рядом с ухом, он ощутил ее убийственный жар, дернулся в сторону, черноусый выстрелил вторично и опять не попал. Он был плохим стрелком…

Успел он выстрелить и в третий раз — и снова мимо, пуля с басовитым шмелиным звуком пронзила пространство и растворилась в воздухе. Нажать на курок в четвертый раз черноусый не успел — к нему метнулся проворный солдатик, и с ходу, что было силы, пырнул стрелка штыком в грудь.

Стрелок вскрикнул по-вороньи резко и полетел на тротуар. Уже с земли он выстрелил в солдатика, попал ему в плечо.

Солдатик заблажил так, что солнце закачалось в небе, вторично ткнул черноусого штыком, затем всадил в него штык в третий раз — в уязвимое место, в горло. Черноусый захрипел, револьвер выпал из его руки; проворный солдатик, брызгая кровью, подналег на приклад винтовки, и черноусый перестал хрипеть.

Конвой с Калмыковым двинулся дальше.

Вокзал находился уже совсем недалеко. Калмыков вновь почувствовал опасность, обеспокоенно поднял голову и вгляделся в толпу, запрудившую улицу. Здесь, у самого вокзала, зевак было больше всего. Атаман сжался, заскользил глазами по лицам людей, стараясь понять, откуда исходит опасность, источника тревоги не нашел и невольно втянул голову в плечи.

Народу было много, опасность могла исходить от кого угодно — даже от той вон бабы с плоским грязным лицом и дымящейся самокруткой, запечатавшей ей рот; и от тонконогого низкорослого маньчжура с задранной вверх сальной косичкой, схожей с щенячьим хвостиком; и от плечистого темноволосого человека, явно приехавшего в Гирин с севера, из России, который с жалостью смотрел на обессиленного атамана — возможно, он видел Калмыкова совсем другим — пружинистым, резким, наполненным энергией, и теперь сравнивал его с человеком, которого видел сейчас…

Опасность могла исходить и от трех рослых, злобных на вид китайцев в выгоревших потертых рубахах, прикрывавших им колени, — китайцы стояли на тротуаре и оценивающе поглядывали на атамана; и от седого могучего человека с очень редкой, всего из трех волосков бороденкой, неряшливо прилипшей к груди; и от интеллигентной черноглазой дамочки, державшей в руках кожаную сумочку. В сумочке этой, сшитой из шкуры полоза, вполне мог оказаться пистолет.

Атаман снова сжался, усох в теле, сделался совсем маленьким, опустил голову.

Конечно, китайцев интересовало не только золото, хотя золото было главнее всего, — интересовала, например, и обстановка, в которой атаман отдал приказ потопить китайские канонерки.

Случилось это больше года назад. На свинцовой глади Амура неожиданно возникли две речные канонерки — точнее, одна была канонерка и довольно новая, еще не загаженная, не обляпанная рыбьей чешуей, а вторая — старое дырявое корыто с двумя пулеметами, установленными на носу и корме, канонеркой лишь считалась.

Шли канонерки, прижимаясь к российскому берегу, — Амур здорово обмелел, запросто можно было всадиться днищем в какую-нибудь косу, поэтому капитан головного корабля и лавировал, как мог, спасаясь от мелей.

Когда Калмыкову доложили о канонерках, он буквально рассвирепел и, ожесточенно рубанув рукой воздух, приказал:

— Потопить! Совсем обнаглели, басурмане…

С берега по судам пальнули из пушек, пушкарь, хоть и был криворуким и одноглазым, все же попал в головную канонерку и здорово удивился этому — срубил мачту и смел с палубы какие-то тряпки, — китайцы поспешно свернули к своему берегу, задымили черными трубами и вскоре исчезли!…

Вот и весь инцидент. Калмыков о нем уже забыл, а китайцы нет — все вспомнили и начали усердно рыть атаману новую яму.

Вполне возможно, что переводят его в другое место из-за этих вот канонерок и бестолковой стрельбы кривоглазого наводчика — было бы гораздо лучше, если бы тот потопил эти два ночных горшка, плававших под китайском флагом. Калмыков замедлил шаг — показалось, что пьянчужка с расхристанной головой и кривыми, кренделем сомкнутыми ногами сейчас выдернет из рваной рубахи тесак и кинется на него, но в следующий миг понял, что ошибается — пьянчужка даже не видел арестанта, и атаман убыстрил шаг.