Бурсак в седле

Девица пренебрежительно подняла верхнюю губу.

— Пипифакс не берем!

Что такое пипифакс, Юлинек не знал, глянул вопросительно на девицу.

Та шевельнула роскошными собольими бровями:

— Заплати, мальчик, рыжьем, и все будет в порядке.

От близости этой девицы — рукой прикоснуться можно было к этой роскошной коже, к красивому лицу, — у Юлинека перехватило дух, голос сделался скрипучим, как у старой вороны.

— А что такое рыжье? — спросил он.

— Темнота! — пренебрежительно бросила девица. — Рыжье — это золото. Понял?

— Понял.

— Гони рыжий пятирублевик, и я пойду с тобой хоть в кусты.

— А меньше нельзя? — жалобно спросил Юлинек.

— Меньшего достоинства рыжье не бывает — это раз, и два — уж больно рожа у тебя противная, как у жеребца, страдающего запорами.

У Юлинека невольно сморщилась лицо, словно он сжевал кислый дичок и едва не подавился им.

— Ну и лярва! — пробормотал он сдавленно, слабея от сладкой истомы, подступившей к горлу.

— За общение с тобой надо не пятерку брать, а червонец, — добавила девица. — И то мало будет.

Юлинек крякнул. «Рыжье» у него было, перепадало чаще, чем он ожидал, — многие люди берегли золото на черный день, поскольку знали — монеты эти не поддаются никакой девальвации.

— Ну! — испытующе глянула на него девица, уперла руки в боки, пышные и соблазнительные.

Пошарив в нагрудном кармане френча, Юлинек достал оттуда пятирублевую «николаевку», ловко подкинул монету — яркая желтая чешуйка блеснула в темном воздухе, вызвала у палача невольный восторг, у него даже губы задрожали. Девица поступила еще ловчее — протянула руку, и золотая чешуйка исчезла в ее ладони, она словно припечаталась к ней.

— Пошли! — деловито произнесла она.

Причмокивая сладко, жмурясь от предстоящего удовольствия, Юлинек двинулся следом. Спросил лишь:

— Идти далеко?

— Недалеко.

Не думал Юлинек, что в центре Хабаровска, рядом с «присутственными» местами и особняками богатых купцов, могут быть зияющие дыры — черные проходные дворы, голубиные клетушки, из которых раздавался грубый мужской храп, кособокие лачуги о двух лапах, где жили ведьмы, а из окошек высовывались метлы. И это все — в центре Хабаровска! Юлинек удивленно покрутил головой: в его родной Праге такого, например, нет.

Неожиданно он почувствовал страх, чьи-то холодные пальцы сжали ему горло. Светлая жакетка пышнотелой девицы расплывавшимся неясным пятном маячила впереди.

— Эй! — сдавленным голосом позвал Юлинек. — Нам далеко еще идти?

— Уж пришли. Осталось чуть.

Девица громыхнула в темноте старым ведром, звук был дребезжащий, ржавый, потом громыхнула еще раз и открыла дверь в наполовину растворенную в темноте лачугу.

— Сюда, — скомандовала девица, и Юлинек послушно свернул к лачуге.

Он едва переступил через порог, как сильный удар сбил его с ног. Юлинек очутился на полу и в следующий миг отключился.

Очнулся он утром от холода: Юлинек лежал на голой, присыпанной колючим снежком земле, уткнувшись головой в заплеванную чугунную урну, и стучал зубами. Оглядевшись, он поспешно отполз от урны, передернулся — было мерзко. Проговорил едва слышно, тонким, ослабевшим голосом:

— Где я?

Неожиданно неподалеку увидел дворника-татарина в чистом, сшитом из брезента фартуке, при тусклой латунной бляхе, прикрепленной булавкой прямо к брезенту.

— Где я? — спросил у дворника Юлинек.

— Как где? В Хабаровске, — ответил тот.

Правый рукав на модном полупальто Юлинека был оторван, в прореху вползал крапивно острекающий холод. Палач вновь передернул плечами. Где находился Хабаровск, он не мог вспомнить — удар отшиб ему мозги. Но главное было не это, главное — исчезли вшитые в ватную пройму полупальто деньги, пятнадцать золотых червонцев, которые Юлинек берег на черный день и рассчитывал увезти в свою Чехию.

— Хо-хо-хо! — горестно простонал он и умолк. Угодил он в беду, словно петух в похлебку, даже лапами подергать не успел. Оглушили его и обобрали, словно липку, лишь голый ствол остался.

— Иди-ка ты, бачка, домой, пока тебя калмыковский патруль не замел, — посоветовал дворник, — патруль тебе не только рукава — ноги оторвет.

Это точно. Своих людей Юлинек знал.

Он поспешно пополз прочь, подальше от этого проклятого места.

***

Евгений Помазков и Катя Сергеева венчались в небольшой сельской церковке у знакомого батюшки, который взял денег с них очень немного, по-божески, — попросил только несколько рублей за вино и медные обручальные колечки. Все остальное сделал бесплатно. Перекрестил новобрачных и спросил совершенно неожиданно:

— А ты, Евгений, за белых или за красных, не пойму чего-то…

— Пока я в калмыковском войске состою, а дальше видно будет. Жизнь ведь — штука полосатая…

— Она не только в полоску бывает, но и в клеточку. Бойся жизни в клеточку, Евгений. Все остальное — ерунда. А теперь перейдем в трапезную, перекусим, чем бог послал, отметим важное событие в нашей жизни, дорогие Екатерина и Евгений.

Все-таки очень хороший человек был батюшка Алексий, даже свадебный обед в церкви предусмотрел.

Во время обеда священник тщательно отер бороду, стряхнул с нее хлебные крошки и, становясь строгим, будто принимал у молодых исповедь, спросил:

— А что с Аней, дочерью твоей, происходит? Жива ли?

Катя вспыхнула, словно маков цвет, и промолчала, а Помазков, вздохнув, проговорил:

— Не знаю, что с ней… Исчезла полгода назад и ни одной весточки. Ни письма, ни привета через знакомых — ничего.

Отец Алексий покосился на икону Спасителя, висевшую на стене, старую, в потемневшем серебряном окладе, перекрестился.

— Жива она, жива, — произнес он убежденно.

Помазков глянул на отца Алексия неверяще:

— Жива?

Отец Алексий в коротком утвердительном движении наклонил голову.

— Жива, Евгений, жива.

Повернув голову к иконе, Помазков долго разглядывал серебряный оклад, пытаясь понять, где и каким образом священник мог подглядеть и понять, что Аня жива, но, видать, что дано служителям церкви, не дано мирянину — ничего Помазков не увидел и вновь вопросительно покосился на отца Алексия.